Михаил Шушарин - Фотькина любовь
— Лейтенант Яковлев. Попал в плен к фашистам. Застрелиться не успел. Был без памяти.
— Застрелиться никогда не поздно, — пыхнул папиросой Михайлов. — Мы проверим. Если изменник — сами будем судить!
— Проверьте.
— Ваша военная специальность? — спросил капитан.
— Артиллерист. Пулеметчик.
— Артиллеристов нам надо… Можете ли вы сейчас выполнить задание нашего командования?
— Ослаб я, товарищ капитан… Ноги не держат… И горло, видите, проводом порезали…
Капитан слушал внимательно.
— Дайте поспать, — попросил Сергей и, не обращая ни на кого внимания, упал на лавку, заснул. Михайлов выдернул из кожаного портсигара новую папиросу, прикурил.
— Унесите его в лазарет, в отряд к Осипяну. Пусть кормят, лечат!
Заросший черной бородой разведчик вытянулся:
— Есть, товарищ капитан!
…Сидел у кровати Прокопий Переверзев.
— Петрович! А, Петрович! Вот настойку я принес. Говорят, выпьешь — легче будет.
— Легче? Ну, давай, попробуем!
— Давай, — обрадовался Прокопий, доставая из кармана бутылку. Налил по рюмке, выпили. Настроившийся на благодушную беседу Прокопий увидел, что Сергей вновь впадает в беспамятство, и примолк.
Бабка Анна пришла поздно вечером с судками, тарелками, с горячими щами, биточками, варениками, со своими, только ей принадлежащими, мыслями. Выгнала начавшего хмелеть Прокопия, а Елизавете сказала:
— Ты пошто не следишь за ним? Ты что, около него только богатство наживать хочешь? Гляди, богатство от смерти не спасает!
Пьяная Елизавета испугалась строгих глаз бабки Анны:
— Извините. Я как лучше хочу!
— Хотеть-то, девка, мало. Надо робить!
Эта девчонка, партизанская санинструкторша Наташа Ковригина — бой-девка. Принесла тазик, ведро горячей воды, белье.
— Снимайте вашу амуницию, товарищ лейтенант!
— Да что ты? Как же?
— Сбрасывайте все: штаны, гимнастерку. Побыстрее.
— Ну, отвернись хоть.
— Здрасте! — она погладила его по заросшим щекам, размотала бурую от крови повязку на шее. — Я буду его обрабатывать с зажмуренными глазами. Какой стеснительный! Паинька.
Потом осмотрела его еще раз с головы до ног, рассмеялась:
— Не надо раздеваться, товарищ лейтенант. На вас одни ремки. Сейчас. — Достала из сумки ножницы, расстригла, начиная с ворота, гимнастерку, бросила тряпье в угол. Сергей вздрагивал и стонал: нательная рубашка присохла к ранам, было нестерпимо больно… Голый, в кровоподтеках, он сидел на деревянном топчане.
— Кто же это вас так?
— Спрашиваешь!
И тут она неожиданно шагнула к окну, ссутулилась и заплакала. Заплакала навзрыд, не жалея слез.
— Будь они вечно прокляты!
Почти месяц, а точнее — двадцать шесть дней, держала она Сергея на носилках.
— Вон кровать, а я тут на брезенте?
— Сразу видно — не партизан. Командир наш знаешь как это называет? Держать раненых в полной боевой. Если надо уходить — возьмем тебя — и на телегу. Понятно?
— Я — не раненый.
— Не раненый, а на шее шрам на всю жизнь останется… На волоске ты, Сережа, был…
— Ерунда.
Когда тело начало очищаться от струпьев, он, от природы смелый и даже дерзкий, сказал ей:
— Как думаешь, для того, чтобы полюбить, надо видеть любимого, как ты меня?
Она побледнела.
— Не надо, Сережа. Не время.
Все правильно. Не время влюбляться. В партизанском соединении Михайлова существовал неписаный закон: «Пока не уничтожим фашистского зверя и не освободим Родину — нет для нас женщин и нет любви!» Но любовь не подвластна приказам и относительно регулируется законами. Провожая Сергея в отряд, Наташа, расслабившись, безотчетно целовала его.
…— Слушай, лейтенант! Может, ты не артиллерист, а шпион, — говорил командир отряда Никола Осипян, накрыв волосатой рукой немецкий парабеллум, лежавший на столе стволом к Сергею.
— Не оскорбляй, — едва сдержался Сергей. — Иначе получишь!
Осипян засверкал белыми зубами — смеялся.
— Шутки шутить нечего, — продолжал Сергей. — Говори дело.
— Понимаю. Извини, — утихомирился Осипян. — Смотри карту. Вот река. Тут лес, а вот небольшое село Починки. Там гарнизон фрицев… Староста — предатель. Вешают наших каждый день… Надо гарнизон и старосту убрать. Продовольственные склады захватить, оружие — тоже.
— Ну?
— Михайлов приказал нашему отряду взять Починки. А как взять? Под огонь пойти? Крови много, ох, много! Пулеметные заставы вокруг села.
— Что вы предлагаете?
— Идти на хитрость. Пошлем, понимаешь, парламентеров с белым флагом. Пусть скажут: «Скоро зима, партизаны голодают, хотят сложить оружие». А с юга всем отрядом, понимаешь, налетим, закрепимся в селе!
— Не пойдет! — Сергей не обратил внимания на заигравшие в глазах командира бешеные огоньки. — Почему? Вот почему. Во-первых, немцы не поверят, что партизаны сдаются, во-вторых — встретят парламентеров пусть даже два взвода, все остальные останутся на местах и польют конников огнем. Погибнут парламентеры, побьют и остальных партизан.
— Ты чего хочешь? Ты говори! Сам капитан сказал, чтобы ты помогал составить план. Ты — умная артиллерия!
— Дай взвод автоматчиков и пушку, вон стоит старая сорокапятка… Снарядов штук двести.
— Ты что, с ума сошел? Двести снарядов. Пошел ты к черту!
— Вот здесь, в лесу, — продолжал Сергей, — поставим пушку, будем с утра бить по заставам и через каждый десяток выстрелов менять позиции; будем палить из автоматов как можно шире по фронту… Немцы зашебутятся обязательно и подтянут к лесу главные силы… Вот тогда ты и шуруй с юга… Режь старосту, бери село!
Осипян долго молчал, впившись глазами в карту и потирая небритый подбородок, потом со свойственным южанам темпераментом треснул по карте костлявым кулаком:
— Слушай, лейтенант! Ты знаешь кто? Ты — стратег!
Он выскочил из-за стола и начал приплясывать по комнате:
— Ай да лейтенант! Ай да бравая артиллерия!
Но капитан Михайлов, когда ему доложили о плане, не радовался. Он внимательно разглядывал Сергея, как обычно попыхивая папиросой, спрашивал:
— Вы понимаете, лейтенант, всю сложность вашей задумки?
— Понимаю, — Сергей не отрывал взгляда от его холодных глаз.
— Значит, на смерть?
— Умереть, товарищ капитан, можно и у себя дома, за печкой.
Едва заметная улыбка тронула лицо Михайлова.
— Это так.
— Мы отвлекаем главные силы противника. А конники налетают с юга.
— Ну что ж. Ваш план принимаем. Вы, Осипян, завтра в четыре ноль-ноль выделяете автоматчиков. Они же будут на лошадях транспортировать пушку. За ведение огня отвечаете вы, лейтенант. Все.
Михайлов запахнул бурку, шагнул к выходу, обернулся:
— Учтите: операция может иметь только один исход — взятие Починок. От этого во многом зависит судьба всего соединения… До свидания.
Тачанка, запряженная парой вороных коней, укатила по просеке.
…Все было очень тяжело. С того дня, как Сергей попал в соединение Михайлова, в сердце его вместе с радостью, что вырвался из плена, что он у своих, зрело чувство глухого раздражения. Некоторые партизаны недоверчиво поглядывали на него, истощенного немецким пленом и пригретого Михайловым, хмурились. Сергей злился.
В утро перед боем он проснулся от негромкого лошадиного ржания. Взвод под командованием армянина Яшки Башаратьяна был готов к выходу на позиции. Пара сытых немецких битюгов запряжена в пушку. Привыкшие к неге битюги вздыхали, едва слышно постанывали. Яшка толкнул Сергея:
— Слышь, ты! Вставай. Приказ капитана, слышишь? Иначе расстреляю! — молоденький Яшка делал явную ошибку.
— Што-о? — Сергей вырвал из рук Яшки автомат и забросил в кусты. — Ты меня будешь расстреливать? Запомни хорошенько: первый раз слышу это от тебя. Второй услышу — пришибу, как кутенка!
На опушке появился капитан Михайлов. Кто он? Говорили, что с Урала, говорили — с Украины… Но дело не в том. Ему раскрывали души, потому что знали, верили — он выполнял волю партии. Он олицетворял здесь советскую власть, и если кто-то нарушал партизанскую клятву, нарушал дисциплину, капитан мог в полном объеме применить власть.
Замерли по стойке «смирно» Сергей Яковлев и Яков Башаратьян. Михайлов ушел молча. И Яков первым подошел к Сергею, виновато попросил:
— Товарищ лейтенант, прости!
— Думать надо, что говоришь, балда! — усмехнулся Сергей.
…Это был неравный бой.
Храбрости и задора партизанам не занимать, но артиллеристы они были неумелые. Несмотря на все старания Сергея, около полудня немцы зажали их в твердое железное кольцо. В маленький пушечный щит все чаще и чаще ударяли смертельные оранжевые жала. Со стоном умирали раненые кони. Редел взвод автоматчиков. Гибель подходила неминучая. Сергею казалось, что этот бой продолжается вечность. Кисти рук кровоточили. Он весь дрожал, вскакивал в рост, забывая об опасности.
