Аркадий Первенцев - Огненная земля
— Понятно?
— Понятно, товарищ полковник. Но… Как быть с нашими ранеными?
— Раненые пойдут с нами.
— А тяжело раненые?
— Надо смотреть правде в лицо, — сказал Гладышев, — что мы можем сделать с тяжело ранеными? Нести их на плечах? Нужен стремительный бросок, штурм на прорыв.
Букреев молчал.
— Тяжело раненых, тех, кого не успеем вывезти морем, придется нести. А как мы сумеем вывезти морем? — полковник прошелся по блиндажу, уперся в стенку, вернулся.
Дежурный радист, принимавший радиограмму, настороженно посмотрел на него и снова принялся за свое дело.
— На берегу валяются старые шлюпки, — сказал Букреев, — мы не чинили их, чтобы не давать повода, не соблазнять…
— Шлюпки дырявые. Их побило и осколками и камнями. Их, очевидно, нужно, как это там у вас, у моряков, делается, — конопатить, смолить? А чем их конопатить и смолить и когда? Я поручил Степанову выискать все, что может послужить переправочными средствами. Но ведь это все паллиатив…
— Бутылка с «каэс» против танка тоже паллиатив, — осторожно сказал Букреев. — Однако пользовались и… помогало. Вообще подумайте. Но… думайте недолго. В нашем распоряжении меньше суток, если только противник даст нам эти «меньше суток». Потом, чтобы переправлять тяжело раненых, нужны опять‑таки опытные моряки. А нам дорог каждый человек для выполнения боевой задачи. Прорывать придется вам, морякам. Мои красноармейцы втрое больше выдержали атак за эти дни… Большие потери… А оставшиеся в живых так поизносились… — Полковник твердо, будто досадуя на какую‑то допущенную им слабость, сказал: — Приказ командующего пока объявите вашим офицерам, а детали операции обсудим сообща.
…Офицеры батальона, собранные Букреевым на компункте, мало походили на прежних геленджикских молодцов, любивших пошутить. Офицеров оставалось немного. Многие погибли или временно выбыли из строя.
После дневного напряженного боя офицеры пришли из траншей какие‑то обугленные, взвинченные. Они пили воду, нервно пересмеивались, а потом сразу замыкались и притихали. Степняк прищурил глаза, откинулся спиной к стене. Казалось, он спит. Из‑под шапки у него по вискам и лбу скатилась черная струйка пота. Рыбалко зубами потуже затягивал бинт на руке, перевязывая «пустяковую» рану.
Никто еще не знал причины сбора. Вечерами обычно подытоживались результаты дня, и заснувший Степняк, вероятно, рассчитывал, что и сейчас будет такой же разговор. Его роль теперь была невелика, так как пульрота давно была расформирована и, по шутливому выражению Рьгбалко, Степняк теперь как командир роты ничего не стоил.
Но когда Букреев объявил о том, как будет с тяжело ранеными, Степняк открыл глаза.
— Мы так всегда поступали, — сказал он медленно и провел кулаком по запекшимся губам.
— Как должны поступить мы в данном случае?
— Биться до конца.
Степняк встал, схватился за ослабленный пояс, туго подтянул его и долго не мог попасть острием пряжки в нужное отверстие. Руки его дрожали, и он старался сдержать гнев. Букреев отлично понимал его состояние, понимал и свое трудное положение. То, о чем предупреждал Тузин, случилось. Рыбалко горячо поддерживал Степняка.
— До конца? Но наш конец — выигрыш для немцев, — ответил Букреев, стараясь не быть резким^.
— Вы слышали, как погибал один наш военный корабль у Констанцы, товарищ капитан? — проговорил Степняк. — Ребята не покинули своих раненых друзей, никто не ушел. Они отстреливались до последней минуты. Они вели себя, как матросы «Варяга». Они, утопая, махали бескозырками и ушли с кораблем на дно моря. Но мы их помним и чтим…
— Но гибель корабля со всем экипажем все же выгода для противника? — попрежнему испытывая товарищей, спросил Букреев.
— Пусть так, — твердо отрезал Степняк. — Но самим уходить нельзя, оставив раненых товарищей.
Перед мысленным взором Букреева встала картина, как будто навсегда застывшая в его зрительной памяти. Розовая раздробленная кость голени и ее, танины, пальцы, теребившие полу ватника. В подвале школы могла также лежать и его жена или сестра… За будущий покой всех приняла страдания эта женщина. Степняку было легче, так как он отвечал только перед собой, перед своей совестью.
— А если невозможно будет захватить с собой тяжело раненых, — тихо сказал Букреев. — И если невозможно будет всех отправить на Тамань. Погода тяжелая… И не на чем…
— Тогда нужно защищаться до конца.
— Самим наверняка стать добычей врага?
— У нас есть для себя личное оружие, товарищ капитан.
— Застрелиться?
— Хотя бы.
— Как думают остальные офицеры?
Наступило тягостное молчание и никто не хотел встречаться со взглядом командира батальона. Все знали, что этот обычно сдержанный человек шутить не любит и может пойти наперекор всему, чтобы заставить выполнить свою волю.
Порывистый Курилов поддерживал Степняка и молча сжал его руку, вызывающе глядя на комбата. Командир второй роты Захаров, плотный, широкогрудый морской офицер из бывших инженеров–нефтяников, понимал Букреева очень хорошо, сочувствовал ему, но все же симпатии свои в этот момент должен был отдать опять‑таки Степняку. Захаров старался попасть в тень своим большим курносым лицом, чтобы не встречаться глазами с командиром батальона; тут ему изменила обычная храбрость. Присутствовавший на собрании офицеров Линник также был на стороне Степняка и Рьгбалко.
— Разрешите мне, — сказал Батраков, подняв свои светлые глаза. — У нас сравнительно много тяжело раненых, и мы не можем так, просто, оставить их на произвол судьбы. У нас в одной только школе вместе с армейцами, пожалуй, наберется полсотни, а то и больше раненых, которые не могут двигаться без посторонней помощи. Если бы мы имели дело с честным противником, можно было бы оставить командованию противника письмо, поручить раненых своему медперсоналу. Но так, на беду, писали только в старых романах. Где‑то я читал такое… Против нас немцы, а они вырежут всех наших… Вот что тяжело.
— Разнесут, — поддержал его Рыбалко, — порежут…
— Что же делать? Как поступить, товарищи? — Батраков подернул плечами. — Может быть командующий прикажет выслать катера, вывезем тяжелых, а тогда и на прорыв. А пока удержимся.
— Правильно! — воскликнул Степняк, ловивший слова замполита, шевеля пальцами, будто проверяя каждое из них наощупь.
Выступление замполита, казалось бы занявшего какую‑то половинчатую позицию, было продиктовано исключительно опытом и хорошим знанием собравшихся здесь офицеров морской пехоты. Слова Батракова, произнесенные тихо, вдумчиво, в противовес бурным высказываниям Степняка, разрядили атмосферу. Степняк теперь виновато поглядывал на Букреева, может быть досадуя на слишком резкий тон своего выступления. Рыбалко тоже был смущен. Теперь последнее слово принадлежало комбату.
Букреев поднялся. За ним, гремя оружием, поднялись все, сразу же заполнив тесный кубрик.
— Я поставлю в известность командира дивизии о принятом вами решении, а он снесется с командующим. Отправляйтесь по своим местам, товарищи.
Кубрик опустел. Степняк нарочито замешкался у входа.
— Товарищ капитан, можно обратиться?
— Говорите.
— Ваше мнение, товарищ капитан?
— Я его высказал.
— Но вы решили передать комдиву наше решение, а не ваше…
— Меня, знаете ли, товарищ Степняк, пятнадцать лет учили безусловному выполнению приказаний. В этом я видел отличие армии от завкома, месткома или провинциальной ячейки Осоавиахима.
— Вы меня извините, товарищ капитан, я не хотел вас обидеть… Я сказал то, что хотел, но может быть не так… не в удачной форме. Как тяжело покинуть своих друзей, покинуть из‑за того, что они были храбры, не щадили своей жизни. И вот… мне показалась странной постановка вопроса о раненых… Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли.
По выражению глаз, окруженных удивительными, какими‑то девичьими ресницами, по дрожи в голосе и внутреннему порыву, сдерживаемому только усилием воли, Букреев почувствовал искренность Степняка и понял его как бы вторично. Сейчас, оставшись наедине, говорили два человека, говорили просто и откровенно. Сейчас Букреев мог объяснить ему свое душевное состояние, поведать свои мысли, не стесняя себя своей ролью старшего начальника, не думая о том, что его высказывания, будучи неправильно истолкованы, могут повлиять на характер решения. Букрееву хотелось самому оправдаться как человеку, чтобы никто не мог обвинить его в жесткости, в пренебрежении к раненому солдату. У Букреева всегда находились свои горячие возражения против тех, кто думал только о живых и здоровых. Он ненавидел подобного рода ничем не оправданное жестокосердие и без обиняков объяснялся со Степняком, чувствуя, что тот в данный момент его поймет, правильно истолкует его мысли. Степняк ушел от Букреева взволнованный и примиренный.
Букреев позвонил командиру дивизии и несколько сбивчиво рассказал ему о результатах совещания.
