Гунар Цирулис - Якорь в сердце

…Когда я через неделю заглянул в редакцию, то узнал, что Неллия Марциня еще не сдала свой очерк — не хватило материала, поэтому она поехала в рыбацкий поселок снова.

— Так иногда случается с первым репортажем, — покачал головой редактор. — Боюсь, у нее там получится целый роман, а нам нужно всего несколько страничек. Может быть, вы согласитесь написать?

Я согласился.

1960

Перевела В. Волковская.

КАПИТАН КРУМ И ЕГО КОМАНДА

Очерк

Дуло с берега. Заходя на посадку, самолет сделал круг над морем. Все в морщинках мелких волн, оно походило на хмурый, озабоченный лоб. Но стоило пробиться солнечному лучу сквозь вороха облаков — и тотчас все изменилось. Совсем как на сцене, где прожектора высвечивают главных действующих лиц, под нами обозначился голубой круг. Казалось, сама природа пожелала обратить внимание воздушных пассажиров на характерный для Лиепаи пейзаж: рыболовные траулеры в открытом море.

Меня охватило странное беспокойство. На одном из этих суденышек, таких одинаковых, когда глядишь на них с высоты, завтра я выйду в море. Выйду в море с рыбаками, увижу воочию их нелегкий труд.

На котором же из корабликов мне предстоит провести несколько последующих недель?

Я прильнул к иллюминатору. Словно желая мне помочь, самолет накренился и показал мне их крупным планом. Горизонт взметнулся вверх, и море как бы превратилось в экран. Теперь траулеры напоминали шпульки на ткацком станке, от которых протянулись белоснежные нити по синеватой основе. Не успел я подобрать себе по вкусу тралбот, как неожиданно, словно бы для перехода наплывом к следующему кадру, «экран» заволокло белым. Дым густел, делился на пряди. Его извергали многочисленные трубы, напоминая, что Лиепая не только город рыбаков, но и крупный промышленный центр.

В аэропорту я взял такси и поехал в рыболовецкую артель «Большевик». Журналистский зуд торопил меня к тем, кто первым в Латвии выполнил годовой план лова и довел доходы своей артели до нескольких миллионов рублей. По пути мне вспомнилось, как несколько лет назад я брел тут по глубокому песку. Теперь же под колесами расстилался асфальт.

— Рыбаки на свои денежки шоссе построили, — заметил шофер. — Накупили автомашин и не желают гробить их по ухабам.

Колхозный центр — это целый небольшой городок со своей лесопилкой, обширными складами, гаражами для легковых и грузовых автомобилей, механическими и сетеремонтными мастерскими. Разумеется, есть и здание правления, красный уголок, собственная радиостанция, промтоварный и продуктовый магазины. Здешние причалы могут одновременно принять до сотни рыболовных тралботов, могут тут швартоваться и крупные логгеры и рефрижераторы, которые артель посылает на экспедиционный лов в Атлантический океан и Северное море.

Во главе столь солидного хозяйства должен стоять человек недюжинного ума и способностей. Именно таков Фрицис Талав, и не будь он таким, рыбаки не избирали бы его уже восьмой раз подряд председателем артели. Доверие и авторитет у товарищей Талав завоевал давно, в 1933 году, и с той поры не роняет его. Будучи еще курсантом мореходного училища, он служил палубным матросом и стоял у штурвала. Когда судовладельцы в годы экономического кризиса снизили морякам зарплату, он организовал забастовку. Несколько недель продолжалась борьба с хозяевами. Не помогли даже прямые угрозы капитана: «Подумайте, Талав, о своем будущем, вы же хотите стать морским офицером!» — «Я с теми, с кем из одного котла ем», — ответил юноша капитану. Груз начал портиться, и судовладельцы были вынуждены пойти на уступки.

Вся дальнейшая жизнь Талава была логическим продолжением этого первого шага. Однажды попав в «черный список», он, дипломированный штурман дальнего плавания, не мог устроиться даже кочегаром на суда латвийских пароходных компаний. На английских судах Талаву за пять лет тоже не удалось дослужиться выше старшего матроса, и золотые часы — награда за отличные успехи в училище — вскоре перекочевали в один из ливерпульских ломбардов. О своем дипломе и удостоверении штурмана Талав больше не заикался. И потому понятно изумление английского капитана, узнавшего в лоцмане, проводившем его судно в Лиепайский порт, своего бывшего подчиненного Талава… Это было весной сорок первого года.

Среди миллионов солдат, защищавших Советскую Латвию от фашистских захватчиков, был также и Фрицис Талав. Почти четыре года он командовал разведподразделением в Латышской стрелковой дивизии. В стиле работы председателя артели до сих пор сохранилось что-то от командира фронтовых разведчиков; быть может, это сказывается в привычке всегда быть впереди, искать и находить новые пути. Может, как раз потому новейшая аппаратура для обнаружения косяков рыбы сейчас испытывается в руководимой им артели.

— Вам повезло, — сказал мне председатель, — с завтрашнего дня два наших траулера будут работать с эхографами. Вообще-то аппарат не нов — с помощью звуковой волны он замеряет и регистрирует глубины, отмечает всякое уплотнение среды и препятствие, а следовательно, и крупные косяки рыбы, — но до сих пор эти приборы устанавливали только на больших судах. Теперь же двум инженерам из Молдавии удалось существенно упростить всю эту технику, приспособить ее для малых судов… Пойдемте, хочу уломать капитана Крума стать подопытной морской свинкой.

Это оказалось не так-то просто. Как уговорить на что-то человека, если нет возможности непосредственного с ним общения?

— МРТ-101, вызываю МРТ-101! Отвечайте по четвертому каналу! — вот уже третий раз кричит диспетчер в микрофон.

Ответа нет! В помещении рации стоит свист, урчание и попискиванье. Временами ткань на репродукторе вздрагивает от треска, напоминающего пулеметную очередь. Впечатление такое, будто все тайные силы атмосферы в сговоре против нас.

Под конец в хаосе шумов послышался чей-то нетерпеливый голос: «Веду лов в квадрате пятьсот. Первым тралом взяли восемь центнеров. Сейчас пошел вира второй. Домой придем завтра вечером. Конец». И металлический щелчок отсек дальнейшие переговоры.

Напрасно диспетчер вызывал к аппарату Арвида Крума. Никто не откликался. Там, на судне, кипит работа, и капитану не до разговоров.

— Ничего, — успокоил меня председатель. — С ним по соседству ведет лов двадцать первый, он передаст распоряжение. В пять Крум будет здесь как часы. Но вам лучше прийти утром, к самому выходу в море.

Утром, по рыбацким понятиям, — это значит часа в три-четыре ночи. Накануне они вернулись в гавань сравнительно рано и успели это отметить.

Капитан явился с опозданием на пять минут. Перепрыгнул через фальшборт, издали помахал рукой товарищам и направился в рулевую рубку. Чуть погодя закашлял мотор. Постепенно баритон перешел в сочный бас и присоединился к многоголосому хору траулеров. Мы отчалили.

Зная, как строго следит портовое начальство за тем, чтобы судовые команды были на борту в полном составе, я не смог удержаться от вопроса:

— Вы что же, даже не проверяете, все ли на судне?

Я уже решил, что Крум застигнут врасплох, когда он заговорил. Почему-то в темноте даже самые обыкновенные слова приобретают особую весомость и глубину смысла. Вот и сейчас слова капитана показались мне преисполненными важности, отвечающими настроению команды траулера.

— Ведь все мы люди, — медлительно проговорил он. — И если я мог явиться на работу, почему бы и остальным не поступить так же? Чем они хуже? Если б я не верил в товарищей, как в самого себя, то разве согласился бы бороться за звание экипажа коммунистического труда?

Мигающие огни порта, красные и зеленые светлячки буев, вспышки створных знаков, передавая друг другу траулер, словно эстафетную палочку, уверенно провели нас через ворота порта. Теперь ночь рассекал лишь луч маяка, направляющий нас к горизонту, словно белый указующий перст.

Море встретило нас вполне приветливо и миролюбиво. Капитан мог преспокойно доверить штурвал матросу. Проложив курс, он спустился в кубрик отдохнуть. Я остался в рубке, но разговор с рулевым не клеился. Негромко тикали большие морские часы на переборке, временами поскрипывал штуртрос, в пепельнице тлел, постепенно угасая, забытый окурок.

Проблески маяка побледнели, темнота обретала студенистую прозрачность. Вскоре стала различима поверхность моря, изредка показывавшего в презрительной ухмылке свои белые зубы. Другие тралботы в таких случаях кланялись в пояс, как бы свидетельствуя глубокое почтение сединам волн. Наш же траулер, один из наибольших во флотилии прибрежного плавания этой артели, снисходил лишь до высокомерного легкого поклона и тотчас же горделиво вздымал нос.