Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Она обняла его и принялась целовать и ласкать, забравшись к нему на колени.
Арион Борисыч был безмерно счастлив и стал признаваться, что не сразу ее понял, а то тут же бы согласился с нею.
Но вдруг он спохватился:
— Подписал бумагу, в которой объявлена благодарность Пахареву за его работу. Но не отослал еще. Как быть?
— Ну вынеси ему строгий выговор. Вместо одной бумажки будет другая. Бумажка и есть бумажка. Ей цена, в общем-то, нуль.
— Ой нет. Без бумажки я букашка, а с бумажкой — человек. Недаром это народ сочинил. Сам народ.
— Так ты опять за свое?
— Ну ладно… Ладно. Не подымай содом. Я согласен… Похерим бумажку, никто не узнает. Только вот что, Людочка. Давай дипломатию разводить. Я по-прежнему буду к нему с лаской, и ты виду не подавай, что он тебе антипатичен, а исподтишка мы будем ему гадить… Исподволь. По мелочам… Втихую. Это будет здорово.
— Ах ты, мордашка. Начинаешь понимать жизнь. — Людмила Львовна потрепала его по подбородку. — Ты далеко пойдешь. В тебе есть ум государственного мужа… Есть что-то чемберленовское… Дай посмотрю на тебя в профиль… Ну вот, вылитый Лассаль… Или Керенский… Тебя оценят.
— Я это и сам знаю, что оценят, но вот когда… Годы все идут, а что-то долго из губоно бумаги нет о моем повышении. А я слышал, инспектор там нужен опытный, незаменимый, с головой, как я.
— Ну не сразу. Ты знаешь, как это бывает. Приглядываются, изучают тебя. Взвешивают. Бюрократизма еще много у нас.
— Да, это верно, меня изучают, — самодовольно согласился Арион Борисыч. — Нашего брата — номенклатурных работников — всегда тщательно изучают. Так что и ты будь начеку. Везде говори, что вот-вот меня повысят, что я выдвиженец. Но пока меня изучают на высшем уровне. На самом высшем.
— Вот я сама съезжу в губоно, тебя и повысят. Все равно мне нужно в областной город: горжетку следует переменить, достану крепдешину на труакар… И кой-что по мелочи… Да и встретиться с друзьями…
Людмила Львовна вышла в коридор, крикнула:
— Варвара!
— Чего тебе?
— Просвирню Серафиму знаешь?
— Ну знаю. Ее все тетей Симой зовут. Моя забубенная приятельница. В церковь ходим вместе и пироги печем батюшке.
— У нее остановился учитель Пахарев.
— Ну остановился. И ты туда тропу протоптала, так нечего притворяться. И я знаю. За сапогами-то я ходила. Нешто запамятовала ты?
— О сапогах забудь, что ходила. Раскудахталась.
— Как тебе угодно. Значит, будут говорить теперь, что не ходила. Мне все одинаково… Везде буду всем говорить, что и ты не ходила, если спросят те, которым я признавалась, что ты ходила…
— Вот дура, лучше молчи, больше толку будет.
— Я и так молчу.
— Так вот Арион Борисыч велел тебе за Пахаревым последить.
— Следить мне за ним, почитай, некогда. Кухня на руках, опять же я — сторожиха. То-се, не десять рук…
— Ах, Варвара. Не каждый день будешь ходить к Серафиме, а смотря по надобности. Орешков я дам, снесешь старухе. И все между делом о постояльце расспрашивай, все до капли. Если выпивает, так с кем. Или, к примеру, девки… Ну там и разговоры какие.
— А разве ваше-то согласие уж развалилось?
— Этим не интересуйся. Тебя это не касается. Поняла?
— Ну-ну, как прикажешь. Мне что… Мое дело девятое.
— Все запоминай, кто ходит к нему, зачем и в какие часы. Тетя Сима тебе поможет. Она смышленее тебя. И кроме того, ей не привыкать за постояльцами следить… А будет кочевряжиться, так сунь пятерку.
— Да уж ладно, не впервой и мне за людьми-то следить, — проворчала под нос Варвара. — Кто к чему свычен. О господи, помилуй. Царица небесная, матушка… Кому до чего… По старому мужу молодая жена не тужит… Н-да! Любви, огня да кашля от людей не спрячешь. А коли бабе спустишь, сам бабой будешь.
31
Людмила Львовна не могла обходиться без обожателей. Если не было налицо этих бабьих угодников, которые лебезили бы, волочились бы открыто или просто вертелись бы около нее, как шуты и забавники, и которым она могла бы протежировать, то ее разбирала смертная скука. Теперь ее выбор сразу пал на Петеркина. Хотя она и была к нему совершенно равнодушна, и терпела его около себя за то, что тот снабжал ее европейскими новостями (Петеркин выписывал иностранные газеты, умел оживлять беседы и быть «душою общества»). Ей даже льстило, что в ее «салоне» подвизаются такие презентабельные люди, выходцы из Северней Пальмиры, как Петеркин. Но Людмила Львовна не лишена была склонностей к самоанализу, умела быть гибкой, могла себя понудить в любую сторону, поступиться и достоинством и самолюбием, если только это нужно было для достижения задуманных целей. Цель же ее, которой она добивалась и к которой сейчас, казалось бы, была близка, — унизить Пахарева в глазах общественного мнения, обескуражить, доказать ему, как шатко его положение в городе без ее женского покровительства. Она упорно и всерьез добивалась снятия его с работы, чтобы поверженным и покорным увидеть его у своих ног. И в этом случае она сумела бы восстановить его прежнее положение и была бы вполне счастлива. Мысленно наслаждалась она этой сладкой минутой. И вот заработала машина интриг.
Теперь она везде возносила Петеркина, появлялась с ним в публичных местах, отыскивала ему выигрышные в смысле удовлетворения его тщеславия доклады на городских собраниях и конференциях по просвещению и всячески внушала мужу, что следует на Петеркина опираться и набираться от него ума… И ведь преуспела.
Вениамин Григорьевич Петеркин был представительный молодой человек неопределенного возраста. Когда его видишь вблизи, то различаешь лысину на макушке в его черной как смоль жесткой и кудрявой шевелюре, и следы неврастенической помятости на лице, и шершавую, с пупырышками, желтую, дряблую кожу. Чуть-чуть он вздрагивал шейными мускулами и подергивал плечом. Вблизи ему можно было дать и сорок (хотя он считался только комсомольцем). Но когда он стоял на трибуне (а трибуна была ему родным домом) и покорял слушателей своей литературной изысканной речью с цитатами из мыслителей и поэтов, своими мягкими выработанными жестами, тогда ему можно было дать и чуть-чуть за двадцать. Он немножко картавил, и это придавало его речи милую пикантность, которая особенно нравилась нашим женщинам — членам профсоюза работников просвещения. В присутствии молодых женщин он даже и в быту казался очень молодым, оживленным, остроумным. Но дома в своей повседневной обстановке
