Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Людмила сделала озабоченное лицо.
— Ага! Вот как лучше. Он подмочен, идеологически не выдержан, вот на что надо всего больше напирать. Уклонист, ревизионист, двурушник… или что-нибудь в этом духе. Какие там есть еще ярлыки-то?
— Субъективный идеализм, агностицизм. — Арион Борисыч перечислял ярлыки, отгибая пальцы. — Богоискательство, фидеизм…
— Ну, куда махнул, чай, он не монах. Нет, это все ему не подходит…
Арион Борисыч аккуратно посещал партийные семинары по идеологии и записывал все термины, которые там слышал, и продолжал перечислять:
— Электизм, волюнтаризм, троцкизм, витализм.
— Перестань молоть… В это даже не поверят… Какой там витализм… И слово-то такое слыхали в городе несколько человек. Сейчас модно обвинять в упадничестве, в есенинщине. Это у каждого оболтуса на устах. Газеты плохо читаешь.
— Вот это да! А я и не догадался. Будем разглашать так: Пахарев вдруг впал в есенинщину и заразил упадничеством всех учеников. Труби, труби: Пахарев сальные романы читает, часто глядит на церковь, у просвирни остановился и уже подвергся идеологически чуждому влиянию Портянкина.
— Вот это дело. Портянкин у него в комсоде. Уборную починил, крыльцо, в буфет воблу отпускает подешевле… Явная смычка с нэпманством… По головке за это не погладят. И кроме того, Пахарев стишки пишет… — серьезно поддакнула Людмила Львовна, явно умиляясь глупой податливости мужа. — Стишки — это учитель-то?! Обществовед?! Марксист?! Директор?! Стишки!
— А про что пишет-то?
— Про любовь: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…»
— Это в наше-то время, когда мы реализуем лозунг — смычка города с деревней? «Я помню чудное мгновенье…» Потеха! Стишки! А ведь ему, почитай, за двадцать.
— Двадцать пять.
— Какой ветер в голове.
— Графомания, папочка.
— Ты мне достань его стишки. Я его пропесочу. Стоп! — вдруг он вскочил как ужаленный. — Ведь я в губсоюзе слово дал рекомендовать Пахарева в качестве делегата на Пятый учительский съезд. Как же это, скажут мне, слово дал, а вскоре его же дискредитируешь. Нет! Вот чуть не сел в калошу! Пока дискредитировать его воздержимся. Если в губоно он на счету, то и у меня будет на счету. Пусть знают, как я ценю расположение начальства. И его подопечных уважаю. На Пятый съезд Пахарев непременно поедет.
— А я говорю — не поедет! — вскочила Людмила Львовна, знающая, что если до конца его не сломить — значит, ничего не сделать. — А я не позволю… Не позволю, хоть убей!
Назрел кризисный момент: или надо было отступать Людмиле Львовне, или наступать дальше. Людмила Львовна искала аргументы.
— Знаешь что, Арион, Пахарев восстановил против себя весь коллектив… Скоро будут на него писать жалобу тебе, в уком и в губоно сразу.
Жена явно врала, не зная, чем бы сломить мужа. Но тот насторожился:
— На что жаловаться-то собираются?
— Он не доверяет учителям. Он их контролирует.
Арион Борисыч залился хохотом и хохотал до слез. И когда прохохотался, то весело сказал, чтобы, как он выражался, «уесть жену»:
— На то и директор, чтобы проверять. А если мы не будем контролировать подчиненных, настанет хаос. Да и за что в таком разе жалованье платить. Я тоже контролирую. Пусть уж и на меня жалуются, кстати.
Людмила надула губу.
— Ты понимаешь, что он делает: он ходит по классам во время занятий и следит, как учитель учит… И при учениках заходит в класс, при учениках, это ужас.
— А без учеников зачем ему заходить, глазеть на пустые парты, что ли? Вот уж смолола.
— Да не то. Он заходит, что-то пишет, потом вызывает учителя в кабинет и ему делает замечания… Это взрослому-то, старше себя. Шереметьева мне рассказывала, что она три ночи не спала после этого и шла на уроки с больной головой. «При Иване Дмитриче про это мы, говорит, и не слыхивали и были спокойны… А сейчас, идя в класс, беспокоимся и всегда настороже…»
— Ишь какой молодец…
— Я такого молодца, если бы была начальник, в бараний рог согнула бы…
— Не считаю себя великим человеком, дуся. Но скажу: начальник пока я, — сердито буркнул Арион Борисыч. — А ты пока нуль без палочки. Нуль, нуль!
— Дудки, милый мой! Ты начальник, а я твоя жена. Ты голова, а я шея, куда хочу, туда и поворочу, — истерично воскликнула жена.
— Нет, не поворотишь. Карьеру свою я портить из-за тебя не намерен. Я тоже не лыком шит. Я — кандидат партии.
— Ах так? — произнесла она ядовитым шепотом. — Так и знай, если ты ослушаешься меня, я сама попорчу твою карьеру. Ну и всыплю же я. Я знаю всю твою подноготную: как ты «боролся» за революцию и что означала эта борьба. Все верят, что ты боролся с ним, с директором гимназии, слева, а ты, наоборот, был недоволен его прогрессивными взглядами. Ты свалил Цуцунава с помощью жандармов. Я расскажу и про то, как ты юлил при царе перед княгиней, вымаливал у нее протекцию, валялся в ногах. Я выложу все, все! Пусть знают, какой ты революционер, почему тебя презирало общество: «Я был всегда презираем в обществе царского времени, меня не любила интеллигенция». Она и не любила тебя за то, что ты якшался с черносотенцами. Я открою всем, что про тебя в газетах и журналах тогда писали… Ты, как бы сказать, живой труп.
Людмила Львовна пустила в ход самую тяжелую артиллерию и сразила мужа. Он смяк в кресле, бледность покрыла его лицо, глаза обезумели, руками держался за сердце и лепетал:
— Дай сердцу уходиться… Я все сделаю, Людочка. И Пахарева, шалыгана, одерну, и делягу Петеркина выдвину. И в помышлении-то у меня нет, чтобы тебя обидеть. Всю душеньку вытрясла… Это ведь Сибирью пахнет…
— А ты как думаешь?.. Смотри, пришлось бы кулаком слезы утирать. Влип бы по политике.
— Ну ладно. Все будет по-твоему. Только про политику не упоминай.
— Вот умница, вот душка… Я всегда была высокого мнения о твоем уме. Продли тебе господь веку… — Людмила Львовна поцеловала его в лоб и эффектно прижала его к себе. — Вот то подумай: я всегда считала тебя добрым и умным, только так, нарочно, скандалила, чтобы ты не воображал, что если я жена, то можно из меня веревки вить и без меня обойтись. Я женщина современная, передовая, и себя обижать никому не позволю. Слышишь? Никому не позволю идти против нашей конституции, которая открыла перед женщиной все пути к блестящей славе, образованию, к государственным постам, к науке, искусству, ко всему на свете. Но я при этом сохранила целиком свою женственность.
