Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Арион Борисыч захлопал в ладоши.
Людмила Львовна сразу приняла боевой вид и пошла в наступление:
— Никогда я тебе и никому не проповедовала того, что он умница. Фи! Откуда ты взял? Ты сам, выходит, чокнулся. Я, если хочешь знать, всегда считала его вероломным мальчишкой и крайне подозрительным элементом, за которого тебе, вот увидишь, попадет. Он — идеологически не выдержанный субъект.
— Свят, свят! Да, матушка, язва ты. Я тебе свидетелей представлю, и они сугубо подтвердят, что ты дико восторгалась им. И даже он к нам приходил в гости… и не раз. И ты была очень рада… Я по глазам видел…
— Уж по глазам… Опомнись, не трепись, знай свое дело, в чужое не суйся. Это он приходил, чтобы по-французски заниматься, да я его попробовала обучать и бросила: ни к чему абсолютно не способен. Вот! — она постучала в ствол рябины. — Стоеросовая дубина. А сама я его с первого дня знакомства терпеть не могла, но принимала, поскольку видела, что он тебе нужен, партнер в шахматы и по пиву. А то и на порог бы не пустила этого неотесу… Воротит на «о», вилку берет правой рукой, рыбу есть руками или с ножа. Даже деревенской бабе известно, что руками едят только птицу. Я пробовала его натаскивать, куда там! Не поддается никак. Оглобля и та перед ним барыня.
Людмила Львовна знала, что делала. В ратоборстве с мужем она усвоила испытанную тактику. Зная, что все равно никакие аргументы не подействуют на эту дубовую голову, бесшабашно и нагло она отрицала то, что защищала вчера. Если и это не помогало, она кидалась в слезы, валялась на диване с оханьем и прижатой к сердцу рукой, хваталась за голову, слабым голосом издавала стон: «Умираю!», требовала врача.
Боясь скандала и людского суда, не терпя слез, Арион Борисыч тут же сдавался. Так получилось и на этот раз.
— Может ты с ним финтила, — сказал муж. — Он тебе насолил, вот теперь уж ты ему насолить хочешь.
— Да ты с ума спятил. Пахарев мне в сыновья годится.
— А сапоги?!
— Что — «сапоги»? Сапоги я ему дала потому, что он угодил в канаву и промочил ноги. Чего же ты хочешь? Чтобы я заставила своего спутника идти босым в ростепель? Презираю глубоко я все эти сплетни провинциальных кумушек. Попробуй кто-нибудь посмей смолоть чепуху, скажи обо мне дурное? Я глаза выцарапаю. Моя честь и порядочность тому порукой. Да и мои друзья любому клеветнику глотку заткнут. Хотя бы тот же милейший Коко или наша надежда — поэт Восторгов, красавец и умница… Пример для подражания…
— А помнишь, когда Пахарев в шахматы играл со мной, вот тут же под рябиной, ты выпалила: «Вот уж у кого светлая голова!» Это про кого ты?.. Про Пахарева ведь…
— Одурел! Это ты с пива. Тебе вредно пиво пить, папка. Запомни, Пахарева я никогда не считала ни умным, ни дельным, ни честным, ни красивым, ни воспитанным. Знаешь, папка, я сразу угадала, что он не на месте. Он неспособен к педагогической работе, где нужен такт, твердое знание приличий, солидность, высокая нравственность. А он — молокосос, желторотый юнец… Выскочка… Мужлан… Не умеет обращаться с благородными дамами… Ему бы с девками на околице хороводы водить под гармошку… А ты знаешь ли, у него любимый поэт — Есенин, пьяница и распутник.
Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый,
Где-то на полянке клен танцует пьяный…
— Фу-ты, какая дьявольщина. Даже клен и тот наволдызался… Да, видать, ударился в есенинщину. — Арион Борисыч гневно сплюнул. — Явное разложение и алкоголизм налицо.
— У меня органическое отвращение ко всякой грязи, а то я могла бы тебе и похлеще привести примеры, папочка, да стесняюсь. Я очень целомудренная.
— Хватит и этого одного примера про пьяный клен. Но знаешь, Людочка, ведь Пахарева в укоме хвалят. Как я пойду, понимаешь, против укома. И в губоно я уж сказал, что им весьма доволен. Если сейчас я буду твердить, что он есенинец, то про меня подумают: растяпа, что же ты сразу не распознал. Под башмаком у жены! Тряпка! Тюфяк! А это карьере урон. Посуди сама. А ты знаешь мой общественный идеал: быть на посту областного масштаба и жить в большом городе, уездный не по мне. Здесь у людей, дуся, узкий горизонт сознания… Притом скука — мухи дохнут, поговорить не с кем. А у меня заслуги, всем известные. — Он потряс ее за налитые плечи и взвизгнул от восторга: — Лапушка! Радость ты моя, наше дело в шляпе. Со дня на день жду назначения. (Восторженно.) Губернский центр — это не какая-нибудь шарашкина контора, вроде нашего паскудного городишка. Душа моя, в губернском городе и ты будешь на виду. Перестанешь с этой шантрапой цацкаться. Как бриллиант заблестишь. Вот увидишь сама. Всех знатных дам затмишь при твоей культуре довоенного качества. Какое у нас поприще? А? Людмилочка, ластынька. Даже голова кругом идет… Пощупай-ка, какая горячая…
Жена приложила ладонь ко лбу и с притворством испуганно воскликнула:
— Бедненький, всамделишная горячка, папочка. Так близко принимаешь ты мои интересы к сердцу. Успокойся, солнышко мое, твое здоровье так нужно России, так необходимо народу.
— Распростимся, галочка моя, с этим зубоскалом Коко, с дерзким прохвостом Габричевским, которого и ты терпеть не можешь… Говорят, он белым офицером был, врангелевцем… Все около тебя вьется и по-французски лопочет… Бабник, всю жизнь холост… Жеребец… Ерник. Терпеть не могу, прощалыгу.
— Ужасный тип, папочка. Но ты знаешь, жена уездного начальника обязана быть учтивой… И я с ним учтива. Ты заметил? Очень учтива.
— То-то и есть, что заметил. Вот я и думаю, что Пахарева тоже нельзя трогать… Парень советский вуз окончил, прошел студенческую чистку… Новые веяния в голове, и все такое. Свежие всходы… Почитай, что Луначарский пишет: свежие кадры надо беречь. Не трогай Пахарева, красавица моя, коли не хочешь попасть в беду. Он тоже ведь из зубастых. О! Может и сдачи дать. Не раскусил я его как следует, а вижу, что зубастый. И побаиваюсь, надо признаться… Эти молодые марксисты молчат, молчат да вдруг как цапнут… У них диалектика такая: просунет там хвост, где не лезет голова. Петеркина еще больше
