Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— А ты отгораживаться хочешь от беспартийных?
— Жалко мне тебя, Светлова… Скатываешься в оппортуну. Медленно, но верно.
— Какой ты кровожадный, Рубашкин. Все бы тебе сокрушать, прорабатывать, разоблачать, искоренять. Никого не жалко.
— Жалость — классовое понятие, я уж отмечал вам это. Повторить? Повторю! Надо знать, кого жалеть, кого обижать, кого не трогать, если для нас они нейтральные. Например, середняк в деревне. Без этого разделения нет правильной политики. А политика — высшая из наук. Злость к злу есть добро! Впрочем, чего вы с Пахаревым понимаете в нашей диалектике…
— Ну-ну, валяй, кроши налево и направо. Правосудие потом разберется, кто прав, кто виноват.
— Что тебе смешно? — накинулся он на Тоню. — Ты же давно увязла в обывательском быте. Тебе бы на Вшивой горке баптистами управлять. Там только и разговору: «бог есть любовь», «не обижайте частную собственность».
Все еще более оживились и захохотали и стали делиться впечатлениями о сектантах, которых в городе была уйма. Лиза и тут не преминула пояснить:
— Мне про баптистов папа рассказывал. Он все секты исследовал, сам на попа готовился. Баптисты — средневековая секта. Вот какая давность, Рубашкин. В нашем городе баптисты с незапамятных времен, ведь они среди кустарей чаще всего и свивали себе гнезда. Да, они отрицают войну, насилие, государство, но пока, говорит папа, никто на фабрике лучше их не работает. И честны — все до единого. Уж так честны. Вот, Рубашкин, это тоже диалектика.
Рубашкин поджал губы и бросил на Лизу презрительный взгляд.
— Не криви губы, все равно не напугаешь, — продолжала Лиза. — Я читала старинную книгу, там говорилось, что баптисты тоже за социализм…
Ее прервал Рубашкин:
— Читаешь ты, Надзвездная, только одну старину…
— Читаю и новое. Но только старинные книги правдивее новых… Конечно, и из старых есть лживые книги… Как и из новых…
— Почитай еще «Дневник Кости Рябцева…»
— А я читала.
— С чем тебя и поздравляю. Писака вывел дурачка-школьника в качестве положительного типа. Это же наглость с его стороны. А такие же дурачки читают и верят, что дети рабочих и советские школьники — форменные недотепы.
— А мне кажется, он, тот Костя, похож на этого Костю. — Лиза ткнула в него пальцем.
Рубашкин взвился:
— Клевета на меня, клевета на детей советских трудящихся. Сейчас настоящий наш школьник опередил любого педа старой формации.
— Это ты опередил, а мы нет. Ты и Семена Иваныча опередил, хотя он новой формации.
— Да уж во всяком случае я в сравнении с ним критически мыслящая личность.
— Например?
— Например? Да стоит ли говорить? Поймете ли вы? Обыватели. А обыватели любят создавать себе идолов. Ну, например, ни слова он не сказал о мировой революции. А это на данном этапе кардинальный и наболевший вопрос. Все сейчас в мире, все блага народов зависят от мировой революции. Поднимется она, и мы удержимся, а не поднимется, и нас история выбросит в мусорную яму. Или, к примеру, ничего Семен Иваныч не сказал о молодежи, что она авангард человечества и «барометр партии».
— Какой еще тебе барометр? — воскликнула Тоня.
— Ну вот я так и знал, что вы все находитесь в хвосте событий. Молодежь всегда и везде впереди в любом обществе. Такова уж ее мировая роль. И так будет впредь на все века. Что думает молодежь и чего она хочет и добивается — это самый верный показатель передовых и подлинно революционных идеалов.
— Тарабарщина какая-то: «барометр», «компас». Пожалуй, скажи еще свою излюбленную мысль, что неуч Портянкин задушит нашу революцию.
— Это у вас тарабарщина, но вы ее не замечаете. Вы чокнутые! Понимаете ли вы, что народилась новая буржуазия, вроде Портянкина, Мухитдинова, Обжорина, Сметанкина и т. д. Портянкин, он только издали смешон. А как затянется мировая революция, он покажет кузькину мать. От нас только перья полетят.
— Семен Иваныч действительно об этом не говорил… Петеркин заикался иногда, да и то туманно.
— Вы не троньте Петеркина. Он в курсе всего. Это уникум по нашим местам. Придет время, и его имя прогремит на весь мир.
— Даже на весь мир? Ну, Рубашкин, каждый из твоих авторитетов непременно личность мирового масштаба… А вот я слушаю его и ничего не выношу из его речей, кроме того, что школа отмирает, потому что теперь все друг друга учат: партия учит, Советы учат, печать учит, профсоюз учит, комсомол учит, пионеры учат…
Девочки захохотали. Но в это время Марфуша дала звонок, и ученики разошлись по классам.
30
Осенним вечером полыхала рябина в бликах угасавшей зари. За Окой багряный лес вставал сплошной стеной. Было тихо и прохладно. И вот сейчас Арион Борисыч пил пиво именно под рябиной, сосал трубку и играл с женой в свои козыри. Причем он не любил проигрывать, и если это случалось, то терял спокойствие духа и кричал, что его злостно обманули. Зато когда выигрывал (а жена всегда норовила ему поддать), он изо всей силы хлестал ее колодой карт по носу, веселился дико, как ребенок, и весело взвизгивал:
— Наша берет. Вот я тебя и съезжу, вот я тебе и закачу вселенскую смазь.
После этого Арион Борисыч становился неистово игривым и приветливым, и именно в такие-то минуты жена из него вытягивала все, чего хотела.
— Вот что, папка, — сказала Людмила Львовна, — ты руководство школой Луначарского передай Петеркину.
— Это еще зачем, душенька?
— Я тебе объясню. Способнее Петеркина никого в городе у нас нет. Поверь мне.
— Скажи-ко, пожалуйста! Много себе позволяешь.
— Я так боюсь за тебя.
— Чего выдумываешь? Аль что слышала?
— Тебе угроза, а ты ерепенишься. Везде уши да языки…
— Ну вот, ну вот… Поехала с орехами…
Людмила Львовна давно приспособилась к мужу и разговаривала с ним только на его языке — отрывистом, вульгарном и бессвязном. Он любил ее и за это. Поэтому в городе никто и не поверил бы, что она знает и выговаривает такие слова и выражения, которые услышишь только на базарах, да и то в пьяной толпе.
— Да еще как следует взбубетень этого Сеньку, — продолжала Людмила Львовна, чувствуя, что час властвования над мужем пришел. — Чтобы знал где раки зимуют. Перебрось его в низшие классы начальной школы. Пусть упражняется с сопляками. Это и по карману его ударит, и по гонору, и по престижу. Небось запищит, онуча чухонская.
Коли вдруг жена начинала его подбивать на кого-нибудь обрушиться или ни с того ни с сего защищать и восхвалять, он моментально настораживался, и не без причины, чуя в этом женский подвох.
