Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Василий Филиппыч перестал писать, и рука с кистью застыла в воздухе. Он заметно оживился и даже взволновался, что было противно его духу:
— Ведь он, каналья, этот «новатор» Петеркин, несколько лет подряд трубил, что пролеткультуру может строить (так и говорил — строить) только он да какой-то Богданов. А остальные недостойны… И подпускать их к культуре — упаси боже, особенно вот вроде меня… Ну на роль лакея — это еще туда-сюда. Бог ты мой! Какие выставлялись полотна на выставках под видом пролетарского новаторства: голова зеленая в форме треугольника, одно ухо на лбу, одно на подбородке. И не сметь критиковать! Наш земляк, миляга Федя Богородский, тот ухитрялся нос ниже рта помещать в портретах, и приятели-рецензенты его произвели в гении. Теперь эти новаторы приумолкли насчет «строительства» пролеткультуры. Им Ильич хвост прищемил. Разве только проповедуют тайно своим безусым юнцам, вроде нашего Рубашкина. Души в них не чает. Зато этот вертопрах Петеркин какие-то новые изъяны в революции нашел и теперь рвется их излечивать. Ну, такому молодцу есть расчет около матроны Ариона Борисыча вертеться. А вам, батенька, на што?!
У Пахарева дух перехватило, он не смог даже выговорить слова и как пришибленный молчал.
— Говорят, есть у ней потайной альбомчик, который она показывает только закадычным друзьям, и то в интимной обстановке. В нем она помещает портретики своих поклонников с автографами, весьма преуморительными. Все ее восхваляют, превозносят ее прелести и уверяют в вечной любви: «весь ваш», «душевно ваш» и прочее такое… О душе-то надо бы в таком разе им меньше всего вспоминать…
Пахарева точно ужалили эти последние слова: ведь «весь ваш» и «душевно ваш» были им написаны в альбом Людмиле Львовне… И вот их треплют по городу… Он уже не мог успокоиться, вскочил, бродил от картины к картине, притворяясь, что рассматривает, но ничего не видел. Старик прекратил работу, встал, положил Пахареву руку на плечо:
— Друг мой, кто же не бывал в подобных передрягах. Как выражался старик Щедрин, которого мы обожаем: «Всякий из нас в юности был глуп». Плюньте вы на все эти шашни, батенька. Пусть занимаются этим делом лоботрясы. Чем же еще им, лоботрясам, заниматься… И как можно подальше от Петеркиных, от Людмилочек, не доведут они вас до добра, то и дело выпаливают: «Это знаете кто думает? Ленин и я…» Послушаешь Петеркина, так Ленина только он с приятелями и понимает… А уж нам, беспартийным, и понимать-то не позволено. И поверьте, вся эта его эрудиция выщипана из скороспелых брошюрок. Уж это брошюромыслие… А ведь вы — педагог, не ему чета. Да еще какой. Знаете, как воспитывать человека, а это труднейшее из искусств. Педагог! На греческом — детоводитель. Так называли в ту пору раба, который водил в школу ребенка. Педагог! Великое слово. И вдруг рядом — пустомеля, шаромыжник: «Маркс сказал… Я сказал…» Нет, нет, они тебе не компания…
Идя домой, Пахарев норовил держаться нелюдных переулков, в каждом встречном ему чудился обыватель: «Ах, голубчик, ты тоже попал в этот альбомчик… С чем тебя и поздравляю».
Он долго ходил по комнате, ругая сам себя:
— Ах, идиот, ах, простофиля! Ведь подсказывала тебе интуиция, что тут нечисто.
Он увидел на столе портрет Людмилы Львовны, вложил его в кипу ее писем, завернул все в газету и отнес тете Симе.
— Доставь, пожалуйста, Людмиле Львовне. И скажи, что ответа не надо. Так и скажи: «Не надо!»
Через некоторое время она вернулась и принесла письмо в голубом конверте, пахнущем духами и перевязанном розовой ленточкой. Вид конверта, ленточки вызвали в нем вспышку гнева. Он отослал письмо обратно, не читавши.
Так он поступал со всяким новым присланным ею письмом.
29
С самого детства Пахарева волновали эти первые дни нового учебного года, когда отдохнувшие, загоревшие и бодрые ученики приходили после каникул в школу, даже раньше положенного часа, и наполняли пространство криками, задорными спорами и неуемной беготней. Так и на этот раз в саду, в коридорах и за оградой мелькали девочки в белых кофточках, а на штакетнике сидели рядами ребята, тот с книгами в руках, а тот с ранцем за плечами. Кто-то из класса звонко перекликался через окно с теми, кто был в саду. Солнце еще было горячее, и по-прежнему стояли деревья в зелени, но что-то усталое сказывалось в них. Малышей родители вели за ручку, некоторые девочки даже несли в руках куклы, не в силах были сразу с ними расстаться.
Глядя на эту картину из окна своего кабинета, Пахарев вспоминал и свое тяжелое, но милое детство, и первые дни ученья в сельской школе. Он замирал тогда от восторга перед всем, что попадалось на глаза: драный глобус, запачканные парты, старая вешалка, облезлый шкаф. Он вспомнил учительницу свою Парасковью Михайловну, она на свой счет из мизерного жалованья устраивала елку и приносила детям много радости, и разволновался. Он опять прочитал конспект речи и вышел в зал, который гудел как улей. Солнце косыми лучами прорезало пол. Вдоль стен стояли учителя, все к случаю принаряженные. Как только он вошел, сразу стихли.
— Вот мы и начинаем наш новый учебный год, — произнес Пахарев, подойдя к столу. — Все мы на год стали старше, и ученики и учителя. Ведь летоисчисление школьника ведется по классам. И заметьте, между первым и вторым классами небольшой промежуток, а между седьмым и восьмым уже огромный. Выходит, мы взрослеем.
…Конечно, детство — это счастливая, беззаботная пора, не спорю. Но и в детстве надо прикоснуться к тяготам жизни, к болям ее, надо закаляться, присмотреться к чужой беде, задуматься о чужом горе, помочь другим по мере своих сил. Уверяю вас, печаль развивает духовно не меньше, чем радость. Как вы будете понимать чужую беду, не пережив ее сами? Уже в детстве должен быть найден вами тот порог, далеко за которым остаются грубость и насилие. Надо воспитывать сострадание в себе… Беда — всегда проверка человеческих отношений на истинность. У нас долго дразнили, доводили до
