Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Но, к его величайшему изумлению, Муртазин не взорвался.
— Садись, — сказал он Назирову, и взгляд его смягчился. — Садись и выкладывай все без утайки — где был, с кем говорил, почему не одобрили проект?
И, когда Назиров, краснея за свою неудачливость и малоопытность, приступил к рассказу, Муртазин выслушал его уже совершенно спокойно, иногда даже одобрительно кивал головой. Даже самые критические моменты он воспринимал с редкой для него сдержанностью. Ни разу не возмутился, не прервал. И только когда Назиров явно запутывался, Муртазин переспрашивал или поправлял его. Выслушав все, он прижмурил глаза и, уставившись куда-то в угол большого окна, задумался. Время от времени его резко очерченные твердые губы кривила едва заметная насмешливая улыбка. Но к кому она относилась, Назиров не знал. Не знал он и того, каких неимоверных усилий стоило директору сохранять спокойствие, и в конце концов решил, что директор ухмыляется его беспомощности в этих делах.
— Так, — обратился вдруг Муртазин к Назирову, — вы поехали в Москву с намерением наступать и совершенно не приняли в расчет меры обороны, не укрепили, так сказать, свой тыл. Вот в чем ваша большая ошибка. Это и моя вина — не догадался предупредить вас об этом. Там, — кивнул он головой на окно, — не такие люди сидят, чтобы давать молоко просящим воду. Малейшее сомнение, малейшая неточность — возвращают обратно. Иначе и нельзя, — закончил Муртазин со вздохом. — Сам так-то многим возвращал. Дело государственное. Приходится… семь раз мерять, один отрезать. Ничего, не падайте духом. Надо учиться воевать. Вы пока прошли, так сказать, первый тур. — Муртазин улыбнулся. — Неудачно, это верно. Но ведь недаром говорится: за одного битого двух небитых дают. Готовьтесь, через месяц поедете еще раз.
— Ну нет, больше я туда не ездок, — решительно заявил Назиров.
Муртазин холодно посмотрел на него, но и на этот раз не повысил голоса.
— А это, Назиров, называется трусостью. А хуже трусости нет ничего! Если вам разок дали по зубам, не отступайте, злитесь пуще. Кстати, и по зубам-то вам дали совсем легонько, не до крови. Ведь идею-то вашу не отвергли, придрались только к частностям. Отдохните — и за работу. И молчок! Никому ни звука, что проект забракован. Скажите, что оставили для более подробного ознакомления.
Назиров ушел. Неудача Назирова не была для Муртазина неожиданностью. Ничего другого он и не ждал от первого захода. И все же было очень неприятно. Чаган небось уже пронюхал. Потирает, по всей вероятности, руки от удовольствия: «Очень хорошо! Пусть на своей шее почувствует, что значит быть директором на периферии».
Муртазин выкурил папиросу. Мысли его снова вернулись к плану. Необходимо немедленно найти какой-то выход, иначе придется примириться с фактом поражения. Что бы придумать?..
Снова вошла Зоечка и доложила, что приехал Семен Иванович Чаган и просит принять его.
«Этого еще недоставало!» — подосадовал Муртазин. Но отказывать в приеме Чагану не стал.
— Зовите, — обронил он.
Чаган колобком вкатился в кабинет и долго тряс Муртазину руку. Чаган держался свободно, на приятельской ноге. Муртазин был насторожен и лишь из приличия изображал улыбку на лице.
— Впрягся, значит, — заговорил Чаган, расположившись на диване. — Крутится-вертится шар голубой?.. Как с планом? Вытянул?
— Как будто, — ответил Муртазин, чувствуя, как жаром обдает все тело.
— Знамя, значит, не отдашь?
— Думаю, что нет.
Семен Иванович мгновенно смолк. Улыбка сползла с его лица. Такой вот, без маски веселого балагура, он выглядел куда более приятным. Муртазину даже стало жаль его. Бедняга! Видно, из кожи лез, чтобы заполучить первое место в соревновании.
— А я, признай, Хасан Шакирович, все же честный человек, — снова заулыбался Чаган и сразу стал неприятен Муртазину. — Ведь попридержи я натяжные станции — вы бы сели. Кстати, как они работают? Жалоб нет? Дай, решил, заеду к Хасану Шакировичу, своими глазами посмотрю на эти самые станции.
Они отправились в сборочный, затем в испытательный цех. Семен Иванович говорил без умолку, хвастался своими станциями, но в то же время не спорил, когда указывали на недостатки. На ходу его быстрые глазки прощупывали самые темные уголки цехов. И Муртазина вдруг охватило подозрение, что Чаган вовсе не своими натяжными станциями интересуется, а приехал затем, чтобы проверить, как обстоят дела на «Казмаше».
Когда Чаган уехал, Муртазин долго стоял неподвижно посреди кабинета, точно прислушивался к далекому грому, перекатывающемуся по-над невидимым лесом, потом быстрыми шагами подошел к телефону.
— Зоечка, Зубкова ко мне.
Маркел Генрихович, прилизанный, подтянутый, в прекрасном коричневом костюме, с ярким — в меру — галстуком, немедленно появился в кабинете и положил на стол отпечатанные на машинке листки. Это был праздничный доклад Муртазина. Но Муртазина сейчас интересовало не это. Он бросил на Зубкова тяжелый взгляд.
— Теперь я вижу результат вашей оперативной работы, — сказал он с иронической усмешкой. — Мы, по всем признакам, не выполним план по готовой продукции…
— Не по нашей вине, Хасан Шакирович, — поспешил заверить Маркел Генрихович. — Ни Новосибирск, ни Тамбов не дали необходимейших деталей. Там сидят два моих толкача. Уверяю: детали вот-вот будут…
— Доставка как, самолетом?
— Придется.
— А во что это нам встанет?
— Да уж не дешево.
— Но… чтобы это в последний раз, — предупредил Муртазин. — Затем пойдите в сборочный… Растолкуйте.
Зубкову-то не нужно было растолковывать, он прекрасно понял все с полуслова. Склонив голову в безукоризненно вежливом полупоклоне, он вышел из кабинета и прямиком направился в сборочный цех. Там он провел «конфиденциальную беседу» с начальником цеха, а затем со своим близким приятелем — начальником ОТ К, молодым и довольно бесталанным инженером.
Оба согласились подписать акт, и незавершенные установки преспокойно перекочевали в готовую продукцию. «В начале месяца в сборочном всегда мало работы. Прибудут детали — в момент сделаем», — пообещал начальник цеха.
Едва Зубков исчез за дверью, Муртазина охватило небывалое смятение. Он отодвинул в сторону доклад, который взялся было читать, встал, выпил воды. Ныло сердце, ныли суставы. Муртазину не надо было спрашивать себя: с чего бы это? Причина была ему хорошо известна.
Пометавшись по кабинету, он вызвал машину и уехал домой.
— Что так рано? Уж не заболел ли? — встретила его обеспокоенная Ильшат. — На тебе лица нет.
— Приготовь чего-нибудь перекусить, — сказал Муртазин.
Перед едой он выпил подряд две стопки коньяку, Ильшат подняла в удивлении брови:
— Что ты делаешь, Хасан? Тебе же нельзя.
Муртазин молча, не поднимая головы, опустошил тарелку и ушел к себе. После коньяка нытье в суставах немного стихло, отлегла боль и от сердца. Но ненадолго. Через час-два его снова стало мучить беспокойство. Хотелось рвать на куски все, что попадалось под руку, отругать кого-то, как последнюю собаку.
Он не вытерпел и вызвал по телефону машину.
— Вези куда-нибудь, Василий Степанович, — сказал он шоферу, занося ногу в машину.
— Слушаюсь, — ответил Петушков.
Этот человек не зря хвастал, что до тонкости разбирается в директорских настроениях, он и в самом деле угадывал их.
Машина на бешеной скорости вылетела за город, долго мчалась по лесной дороге и остановилась на берегу озера.
Муртазин вышел из машины и углубился в лес. Его окружали тонкоствольные березы. Тянуло сыростью, запахом прелых листьев, грибов.
Муртазин резко остановился. Над лесом пронесся холодный осенний ветер. Березы тревожно зашумели черными верхушками, словно протестуя против нарушения их вечернего покоя. Среди светлых стволов как бы взметнулся красный сноп огня. Усеянная красными гроздьями рябина под ветром то клонилась к земле, то выпрямлялась. Освещенная лучами вечернего солнца, одна среди белоствольных берез, она и впрямь создавала впечатление бушующего пламени.
Муртазин захватил полную горсть ягод и бросил в рот. Из глаз брызнули слезы.
Пока он ходил по лесу, Василий Степанович, выбрав местечко потише, успел развести костер. На разостланной прямо на земле газете лежали ломтики хлеба, огурцы, помидоры. Не забыта была и водка.
— Что это?
— Сами видите, Хасан Шакирович, — сказал шофер, раздвигая в улыбке рассеченную губу. — Лекарство от душевной боли.
Муртазин горько усмехнулся. Догадался ведь, заячья губа! Выпили. Муртазин загляделся на озеро. Дальний левый угол еще был освещен солнцем. С правой стороны зеркальная гладь его уже потемнела. В ней отражались перевернутые и тоже темные деревья. Левая сторона вся пошла полосами. Волны там казались то светло-серыми, то бледно-фиолетовыми, отдающими в розоватинку, то густо-черными. Их приглушенный говор, сливаясь с шумом голых берез, звучал недобро и таинственно.
