Михаил Соколов - Искры
— Иди в контору, там тебе скажут, — слышался глухой ответ конторского кассира.
— Мучители вы! Изверги проклятые! — плача, откатчица отошла в сторону.
А возле двери, заложив руки назад и настороженно поводя выпуклыми глазами, все так же стоял усатый, как кот, стражник, бесцеремонно брал недовольных за руку и выталкивал на улицу.
Слушал Леон грубые окрики подрядчиков, ругательства рабочих, смотрел, как в бессильном гневе плакали молодые женщины, как стражник выпроваживал их из нарядной, и сердце его наполнялось тоской и злобой.
Взвинченный до ярости, он уже направился к выходу, но остановился, услышав голос какой-то молодой шахтерки.
— Какой аванец?.. Какой, я спрашиваю?
— Какой брала, тот и удерживаю: три рубля.
— Бабник! Потаскун! За то, что не гуляла с тобой, удерживаешь? — с отчаянием в голосе проговорила женщина и залилась слезами, отходя от стола Жемчужникова.
Леон подошел к Жемчужникову и спросил дрожащим от негодования голосом:
— За что удержал?.
— За дело…
— Покажи ее расписку!
Жемчужников встал, руками оперся о столик и язвительно спросил, ухмыляясь:
— Что, милаха твоя? Обещалась… — Но он не договорил. Леон ударил его по лицу, и Жемчужников упал на соседний столик.
Зазвенели монеты, разбилась лампа, подрядчики вскочили со стульев и сгребли со столов деньги. Леон взял три рубля со стола Жемчужникова и отдал его работнице.
— На!
Стражник протиснулся к Леону, схватил его за ворот, но Леон крутнулся так, что стражника отбросило в сторону. Презрительно глянув на его пышные усы, на большой живот и начищенный эфес шашки с золотым махорчиком, Леон бросил ему:
— Слабы вы против нас, ваше благородие! — и пошел к двери.
Стражник кинулся за Леоном, но Иван Недайвоз преградил ему путь.
— Не тронь, ваша благородь! — сказал он, выпячивая грудь колесом перед самым его носом.
Возле конторской доски Леон заметил толпу и остановился. Высокий шахтер, подняв лампу, громко читал:
Подрядчика Жемчужникова:
1. За незакрепление штрека на пятнадцать аршин.
2. За искривление уступов и запущенность очистных работ.
3. За крепление, не соответствующее правилам ведения горных работ, штрафую на 75 рублей и делаю последнее предупреждение. На исправление всех дефектов дается два дня.
Старший конторский десятник Чургин.
— Вот это здорово! — с удивлением произнес читавший шахтер. — Семьдесят пять рублей, братцы! Да я за три месяца столько не заработаю!
— Смелый он, Чургин. Даже перед Жемчужниковым не робеет.
— Смелый… Он их штрафует, а они — нас. Чего ж ему робеть-то?
— Я слыхал, ребятки, он артельки собирает, а? — тихо сказал старик. — А в артельке зарубщики вон по семь гривен получили за упряжку, а я только по сорок пять копеек.
— А нам кой ляд мешает? Идемте и мы в артель.
— Убей меня гром, самое большее, как через неделю Жемчужникова лава будет артельной!
Несколько человек отошли в сторону и оживленно зашептались.
2
Домой Леон пришел невеселый. Не первый раз он наблюдал, как подрядчики обсчитывали рабочих, но объяснял это случайными недоразумениями. Теперь он понял, что начальство шахты знает о произволе подрядчиков и не борется с ним. Значит, и начальство, и подрядчики все заодно. Все, у кого есть деньги и власть, одинаковы и на хуторе, и на рудниках, и в городе. Рабочие — это скотина, «товар», как учитель говорил на прошлом занятии, и с ними можно поступать, как кому захочется. Но всегда это так не будет! Учитель верно сказал: «Настанет час, подымется мускулистая рука рабочих и обрушится на головы тех, кто издевается над народом», — вспомнил Леон, входя в комнату. Сев на скамейку, он сдернул с ног сапоги и сердито швырнул их за печку.
Варя стирала. Белая пена крупными пузырями собиралась у краев корыта, отливала сизыми переливами. На табурете лежало мокрое белье, на полу — рабочая одежда.
В люльке Чургин-младший играл красной побрякушкой.
— А начальник где? — спросила Варя.
— Обещался прийти во-время.
— «Вовремя» — это говорится с тех пор, как мы поженились… А ты чего такой скучный?
— Получку получил… Одиннадцать двадцать две, да полтинник конторе отдал.
— За что?
— А поди спроси… Артельщик сказал — за опоздание. Да у меня что-о… У одной трояк Жемчужников вывернул.
— Так уж заведено, — спокойно заметила Варя, — Обсчитывали и будут обсчитывать, чего же разволновался из-за полтинника? — Она вытерла руки о фартук, поставила кастрюлю с борщом на плиту и стала собирать на стол.
— Из-за полтинника… Ты бы поглядела, что там сегодня делалось!
Леон рассказал о разговоре шахтеров возле доски объявлений.
— Да что он, с ума, что ли, сошел, Илюша? — взволновалась на этот раз сама Варя. — Доштрафуется, пока где-нибудь камнем не угадают. И шахтер прав: он штрафует подрядчиков, а те — рабочих.
Минут через двадцать пришел Чургин. Глянув на кастрюлю, на стол, он виновато спросил:
— Я не опоздал? Задержался маленько.
— И зачем ты, Илья, с Жемчужниковым связываешься? — напустилась на него Варя, — Что она — твоя, шахта эта проклятая, или тебе голова своя надоела?..
— В чем дело, милая? — спокойно спросил Чургин, сделав вид, будто не понимает, о чем идет речь.
— А в том, что когда-нибудь подрядчики рассчитаются с тобой за эти штрафы, да и шахтеры своим карманом отдуваются за них.
— Я их поначалу штрафую, а потом выгоняю. Это тебе, наверно, известно, милая. А обсчитывать эти грабители все равно будут, это неизбежно. Скоро мы их поприжмем.
— Смотри, как бы они тебя не поприжали где-нибудь в темном углу… А Леву за что оштрафовали? Он же не у подрядчика работает. Что, у вас и в конторе грабители сидят?
— Там-то самые главные, — усмехнулся Чургин.
— Парень раньше всех на работу уходит, а с него полтинник за опоздание удержали, — продолжала возмущаться Варя.
— Очевидно, «по ошибке», как они всегда говорят. А твой брат не говорил тебе, как он «учил» Жемчужникова считать? Ты спроси-ка у него.
— Ударил?
— Нет, поцеловал.
После обеда Леон взял гармошку, хотел выйти на улицу, но Чургин остановил его:
— Нам с тобой сегодня «арифметику» сдавать. Через час, — предупредил он.
— О чем будет речь?
Чургин достал из-под этажерки с потайной полки брошюру и показал ее. Леон прочитал:
— «К. Маркс. „Наемный труд и капитал“, — и понимающе кивнул головой и вышел.
Сев на скамейку под окном казармы, Леон задумался: „Наемный труд и капитал“. Новое что-то. Интересно, где Илья берет эти книги? Неужели Оксана присылает? Эх, Илья, Илья! Где ты раньше был и почему не вытащил меня из проклятой Кундрючевки? Теперь я был бы уже совсем другим человеком. Ну, да я все равно догоню тебя, брат. Да. Шахтеры, рабочие люди на самом деле дальше мужика видеть способные. Вот в чем их сила». И опять Леон вспомнил об Алене. Прошел уже почти год, как они виделись последний раз. «Какова она теперь стала? А может, она совсем теперь не такая, какой была? Может, уж вышла замуж за богача?..» — возникал у него вопрос за вопросом. Чтобы отвлечься от невеселых дум, Леон растянул мехи гармошки и заиграл песню.
Кругом было тихо и нелюдимо. От керосиновых фонарей, освещавших шахту, ввысь уходили белые лучи. В окнах казармы уныло краснели тусклые огоньки. Пахло квашеной капустой, горелой картошкой, чесноком.
Рабочий с ведрами воды на коромысле, проходя мимо Леона, спросил:
— Чего так невесело играешь? Получка нынче, никак гулять будут до утра.
Через выгон от пивной двигался шахтер с коптилкой. Он хрипло распевал:
Ой ты, конь, ты мой конь! Ты лети стрелою.Как поймаю, зануздаю шелковой уздою…
Леон ударил по клавишам гармошки, и звуки веселой, удалой песни понеслись над поселком… Шахтер на выгоне замахал лампой, что-то крича, но Леон ничего не видел и не слышал: склоняясь над гармонью, он слушал только ее.
Варя подошла к окну, отдернула занавеску.
— И в кого он удался такой, родимец? — любовно произнесла она и, взглянув на Чургина, спросила: — Ты спишь, Илюша?
Леон сделал искусный перебор и, меняя строй, с минорных тонов начал старинную грустную песню. Он играл ее не спеша, переходы делал плавно, мягко, и было похоже, что не гармонь это играет, а поет человеческий голос, и от его безутешной грусти щемило сердце.
Чургин сидел за столом, прислонясь к стене. Голова его была слегка откинута, глаза закрыты, рука застыла на книжке, и лишь по тому, что брови его были приподняты, было видно, что он о чем-то задумался.
Звуки Леоновой гармошки вернули его к временам далекой юности. В памяти проплыла родная деревня, качели на опушке леса, шумные хороводы парней и девок, говорливые гармошки с колокольчиками. Потом вспомнилось другое: босой, с сумой за плечами, он пешком идет вместе с другими односельчанами из Воронежской губернии, выпрашивает по дороге кусок хлеба, поношенную одежду, табаку на цыгарку, и так до самого привольного юга. Потом — шахта, пинки десятников, драки пьяных шахтеров, смерть отца, матери. Он, молодой Чургин, падает духом, но подбадривает себя надеждами на лучшее будущее и упорно читает. Читает книжки, журналы, изучает горное дело. И вот он — отец семьи, а все кругом как было, так и осталось: мерзкое, постыдное, недостойное человека. Как изменить эту жизнь? Как, какими средствами повернуть эту судьбу и дать человеку, шахтеру счастье?
