Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры
Войдя в штабную палатку и не застав радистку Веру, он с неким облегчением присел на кругляк у стола: можно додумать, найти более подходящие слова, чтобы точнее обрисовать обстановку, реальную, без особых сомнений, но и не высказать боевитой уверенности. По опыту, ставшему интуицией, нутром «спецбеда» он знал: такое пожарище надо окарауливать неделями, а вернее — до осенних дождей, холодов.
Звенела эфиром, потрескивала разрядами дальних сухих гроз включенная рация. В любое мгновение могли послышаться позывные: «Отряд! Отряд!..» Корин встал, подошел к рации. Справа от нее, на ящике, застеленном цветной пленкой, аккуратно расставлены коробочки, пузырьки. Это, понял он, туалетный столик Веры Евсеевой, почему-то ранее не примеченный им. Корин взял рекламный листок парфюмерного набора «Селена», прочитал:
«Этот свежий аромат цветочно-фантазийного направления, в композиции которого ясно ощущается нежная нота майского ландыша, назван в честь естественного спутника нашей планеты — Луны».
— Красиво, прямо-таки цветочно-фантазийно! — не удержался от невольного восклицания Корин и услышал за своей спиной голос радистки Веры:
— Добрый день, Станислав Ефремович. Вы с кем-то здесь говорите?
— С Селеной, которая при солнечном свете незаметна. Вера увидела в его руке рекламку, рассмеялась:
— А-а... нежная нота майского ландыша... — Она поворошила кипу бумаг, подала Корину книжечку торгового проспекта.
Он прочитал на первой странице:
«Отличительной особенностью данного прибора является то, что с целью исключения зависимости погрешности коэффициентов деления от изменения окружающей температуры измерительные сопротивления делителя помещены в термостат, где автоматически поддерживается постоянная температура с помощью усилителя Ф-356».
Теперь рассмеялся Корин:
— Да, на канцелярско-тарабарском... Вы Диме или его технарю Божкову покажите.
— Показывала. Пилот почесал в затылке, сказал: «Бижутерия», инженер вроде что-то понял, но перевести не смог.
— Оба текста, фантазийный и коэффициентно-термостатный, — в учебник русского языка. А, Вера? Чтоб с детства в «композиции» человека было отвращение к шикарно-заумной ноте... Я так ясно вижу этих сочинителей: нестареющая дама, умащенная лосьонами, с розовой мечтой о Париже и кандидат наук в кожаном пиджачке, глаженый, чищеный — симпозиум со всегдашней газеткой в метро. Люди особой породы, родила их одна мама — техническая революция. Мы тут, Вера, дикари мезозойские, то есть я. Почувствовал даже свою толстую кожу — от копоти, пота, всякой лесной трухи. Тайга ведь только издали да на экране красива. — Корин кивнул на рацию, словно бы раскаленно свистящую перед взрывом, спросил: — Может, успею в ручье окунуться?
— Да, да, Станислав Ефремович. Отговорюсь, если что. И чай приготовлю.
Она положила ему полотенце, мыло, майку, рубашку — все свежее, стираное.
— Ваша забота, Вера?
— Мы с Анютой... — И выскочила из палатки.
Корин спустился к ручью, отошел немного влево, разделся под густым здесь ольховником, влез в воду, выбрав бочажинку поглубже; вода показалась ему менее прохладной, чем в прежние купания, точно и ее согрел пожар, хотя тек ручей пока вдалеке, поперек Святого; просто он обмелел, усох от зноя; плескаясь водой и чувствуя, как она медленно скатывается по его телу, почти не освежая, Корин думал: есть соленая, «тяжелая», минеральная, даже «мокрая» вода, а эта — усталая, сочащаяся с усилием, упорством, чтобы не дать иссохнуть земле.
Возвращался он неспешно, чтобы не растерять, пусть и малой, прохлады ручья, а войдя в палатку, изумленно остановился у входа: земляной пол чисто выметен, штабное имущество уложено вдоль стенок, в углы, стол накрыт белой салфеткой, из транзистора слышалась легкая музыка «Маяка»; воздух нааромачен хорошими духами; и радистку Веру он едва узнал — была она в коричневой юбке, салатной кофточке, в туфлях-башмачках, с расчесанными, распущенными на плечи светлыми, почти белесыми волосами.
— Это вы?.. — спросил Корин, чувствуя, что как-то ненужно, глупо-неловко смущается.
— Я, я, Станислав Ефремович. Просто вот переоделась. Брюки, куртка так надоели! Праздник ведь, правда? Пожар остановили.
— А это?.. — он указал на ее волосы. — Парик?
— Что вы! Свои.
— Но ведь...
— Краска сошла, смыла.
— Так же лучше.
— Но не модно, Станислав Ефремович. Давайте чай пить. По-вашему заварила — чифир.
Корин послушно сел к столу, Вера положила в его кружку сахара пять кусочков — столько он всегда клал сам, — пододвинула бутерброды с копченой колбасой и сыром, и Корин, уже без огорчающей досады, думал: вот он, пятидесятилетний, тертый, мятый, зачерствелый, смутился перед девчонкой, покорно ест бутерброды, хотя есть ему вовсе не хочется, и самое постыдное — не может, не наберется храбрости поднять на нее глаза, ибо страшится, да, иного слова не подобрать, — страшится увидеть в ее глазах то, о чем догадывался сам, говорил ему Дима и чему он все-таки не очень поверил; вернее, верил, но так, по разумению старого холостяка: приглянулся девчонке: заметен, начальник, «сильная личность», седой, мрачноватый, с трагической биографией — этим и интересен. Юное тянется к опытности. Пройдет, переболеется. Ему сейчас же, немедленно нужно стать прежним «спецбедом», чтоб не расслабиться до каких-то нежных чувств, не подтолкнуть Веру — она не сводила с него упрямых, печально-улыбчивых глаз, — говорить о чем-то интимном, касающемся только их, пусть даже (или тем более) вся ее любовь — капризное увлечение.
Звучно отставив кружку, медленно раскурив трубку, Корин, грубовато покашляв, спросил:
— Скажите, Вера, мы потушили пожар?
Она еще какое-то время онемело смотрела на него, вроде бы чуть испугавшись этих совсем неожиданных для нее слов, наконец вдумалась в них, поняла, опустила взгляд к своим вяло лежащим на столе, искусанным гнусом рукам, тихо, прерывисто проговорила:
— Н-нет, Станислав Ефремович... Вы сами знаете... Я сказала — праздник, а здесь... — она прижала руку к груди. — Нехорошо... как-то тревожно.
Мгновенно встав, Корин шагнул к Вере, взял ее руки, крепко стиснул, сказал торопливо, обрадованно:
— Спасибо, Вера, мне как раз не хватало вашего «нехорошо». Мужчины думают, женщины — предчувствуют. Теперь я знаю, что доложить Центру. Вызывайте.
Вера, краснея смущением, растерянно стояла посреди палатки, словно вновь не понимая Корина, затем резко откинула за плечи волосы, молча кивнула и, став радисткой Верой Евсеевой, пошла к аппарату; включила передатчик, но едва успела выговорить позывные, как сразу же замигал зеленый индикатор рации, отозвалась мощная радиостанция Центра:
— Отряд, Отряд, я тебя слышу...
— Попросите к микрофону председателя комиссии, — подсказал ей Корин.
— Центр, Центр, начальник отряда просит...
— Отряд, председатель комиссии у аппарата.
Вера указала на складной стульчик рядом с собой, подала в руку Корину микрофон, прибавила громкости, наушники надевать он не стал. Сквозь треск, плотное гудение, переливы отдаленных морзянок легко пробился, будто напористо вошел в штабную палатку, негромкий, отчетливо-твердый голос:
— Слушаю, товарищ Корин.
— Товарищ председатель, пожар остановлен, ведем окарауливание.
Треск, шум, недолгое молчание, точно там, на другом конце невидимого эфирного провода, коротко, деловито посовещались, и вновь, уже требовательный, голос председателя — три резких мигания индикатора:
— Можно считать — потушили?
— Нет. Остановили.
Молчание, напряженный гуд эфира.
— Это уклончиво, товарищ Корин. Нужен четкий доклад.
— Четче не могу, товарищ председатель. Сушь. Сохнут мари. Возможно самовозгорание торфа. За хребтом, вы знаете, новые очаги.
— Те — не ваше дело, с теми справимся, невелики. Говори о Святом урочище. Могу я доложить вверх?..
— Пока нет.
Теперь молчание было более долгим, более напряженным, чудилось: накалялся, плавился тот невидимый эфирный провод, и здесь, в палатке, становилось нечем дышать от иссушаемого зноя. Понимая, чувствуя волнение Корина и не зная, как, чем помочь ему, Вера включила вентилятор, придвинула к нему. Он ощутил прохладу, легкую влажность, кивнул ей с кроткой улыбкой, благодаря. И тут в динамике зазвучало:
— Тебе не кажется, что ты напрасно проработал месяц?
— Не кажется... — Корин расслабил вздернутые плечи, приподнял голову. — Если не доверяете — отстраните.
— Как скор, однако... Что-то не коринский стиль. Стареешь?
— Устаю.
— Это поправимо. Даю неделю отпуска. Лети в город, мойся, брейся, отдыхай. На концерт сходи — у нас столичные артисты... Руководство пусть примет Ступин.
— Не могу... если доверяете.
Молчание. Короткое. Гулкое. Затем:
— Тогда, товарищ Корин, три дня срока. И доклад.
— Ясно. Но прошу прислать самолет-танкер, опасные очаги укажу на карте. Хорошо бы искусственный дождь... Облака над Святым есть. Прошу также десятка три ранцевых опрыскивателей, противодымные маски, люди задыхаются...
