Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

Я вот себе, другим кажусь такой опытной, все знающей, что вон даже наша повариха Анюта не верит, что я не была замужем.

Это оттого, Ира, — люблю. Когда любишь — все знаешь, понимаешь.

Ты — иная, ты меня не поймешь. Но поверь, я только теперь живу, жива. Я будто бы вышла из сумерек... Лучше сказать не могу, не умею словами. А душой готова поделиться с тобой, со всеми на свете!..

Корин и Дима Хоробов в сумерках вернулись с опорной полосы, где провели более суток, мотаясь между рекой и марями, перебрасывая на особо тревожные места людей, снаряжение, взрывчатку; и сами брались за пилы, лопаты, помогали пожарникам — больше для задора, конечно, но утомились так, что даже могучий Дима, сажая вертолет в лагере, несколько раз вновь взмывал над лесом: его слезящиеся глаза от дыма и тяжелой крови в голове расплывчато видели приборы, смутно — землю под вертолетом. Корин мрачновато пошутил:

— Может, повиси́м до утра? Или давай прямо на лиственницы — все-таки мягче.

Сели жестковато, почти наугад. Несколько минут не двигались, привыкая к тишине, земной устойчивости. Дима сказал, что начальнику пора пожевать чего-нибудь; он хоть немного перехватывал на таежных «котлопунктах» — то кулеша с тушенкой, то шашлычка из дикого мяса. Сдали вертолет на попечение Божкову — тихому, страдающему гипертонией, старому технику, — молча пошли к дощатому столу, желто освещенному аккумуляторной лампочкой, молча уселись друг против друга, и Дима постучал пустой миской о край стола.

Из кухни-будки выглянула повариха Анюта Политова в белом халате, белом платке, воскликнула испуганно-заполошно:

— Ой, мои милые мужички-начальнички прилетели-прибыли, я одним мигом, я быстро накормлю-угощу, а как же, небось все дни сухомяткой, бедные, изголодались-исхудались... — Она скрылась, что-то там причитая-наговаривая заботливо жалостливое.

— Ну, Анюта, — вздохнул с блаженной, ясной улыбкой Дима. — Послушаешь ее наговоры, и хоть как ты весь разусталый, размочаленный, так сказать, а жить опять охота. Мал ты против нее со своими горестями, умно она себя называет — «трудовая женщина».

— Матерь человеческая, — сказал Корин.

— Кто ее гонит в тайгу, в эту чертову работу?.. И для всех — просто Анюта. Назвал ее по имени-отчеству — рассмеялась. Не надо, говорит, а то я быстро состарюсь, на пенсию захочу.

— Вымирающий характер. Жаль.

Она принесла на голубом подносе миску салата из помидоров, огурцов, зеленого лука, два граненых стакана с прозрачной, остро мерцающей жидкостью, хлеб, вилки; сноровисто расставила все, отстранилась.

— Выпейте маленько и закусите.

— Спирт? — спросил Корин.

— Ага, спирт. Мой Семен летал в город, стребовал.

— Так он же вроде...

— Не-не, в рот не берет. Для медпункта и на особо крайний случай.

— Понимаю: завхозчастью у нас — дока! — не удержался от своей хоробовской, добрейшей улыбки Дима.

Корин поцокал ногтем по стакану, глянул усмешливо-строго на Диму:

— Как, у нас особо крайний случай?

— Насчет особого — не знаю. — Дима покашлял в кулак, посмотрел ободрительно на притихшую повариху. — А до крайности, так сказать, дошли, это точно определила Анюта: краем винта чуть край леса не срезали, когда приземлялись. Так что...

— Так что... — Корин поднял стакан, прикоснулся им к стакану Димы. — Эта жидкость просачивается всюду, ни заслонов, ни преград для нее. Люди могут победить войну, но ее — неизвестно. Если даже оставят для крайних случаев — будут вечно на краю... Ладно, Дима, в виде исключения. И презри смолоду, а то не видеть тебе ни стратосферы, ни старости.

— Так точно, Станислав Ефремович! Это как нейтрино у физиков — всюду проникающая частица нашей жизни. Но — принято, усвоено, зарублено.

После салата они ели борщ «по-сибирски», с кореньями черемши, крутой наваристости — в нем уж точно могла стоять ложка, — затем молодой картофель с мясной тушенкой. Анюта молча сидела поодаль, на краю лавки, не мешая мужчинам обедать-ужинать, как сама назвала их поздний обед. Но вот она уловила ту минуту, то время, когда они, насытившись, отмякли, душевно подобрели, и заговорила:

— Что я вам расскажу, Станислав Ефремович, извините только, неприятность для вас. Да лучше, думаю, предупрежу, чтоб знали, подготовились. Прилетел тут защитник природы, такой суетной, баламутный, Семена моего допросами замучил: по какому праву-закону дикого зверя истребляете, все кричал. И еще корреспондентка с телерадио вас тоже искала, шибко сердилась: безобразие, руководителя в штабе отряда не дождаться, требовала в зону пожара ее везти, а Семен — нету у меня транспорту, пешочком, если хотите срочно... Бегала к Вере радировать жалобу в Центр, не знаю, срадировала ли. А после с защитником природы ходили, все заснимали, беседовали, кто попадался из прибывших на тушение. У меня энтервю брали. Она задает вопрос: не жалуются люди на организацию питания в сложных условиях таежной обстановки, напряженного труда по тушению пожара?.. Еще чето-то такого умного наговорила, и мне микрофон, соску свою, сует. Я ей: приспособленные не жалуются, а другим лучше бы дома сидеть, они огня, кроме как спичечного, не видали... Потом защитник с вопросом: сколько лосей, оленей, кабанов, прочей дикой живности прошло через ваш пищеблок? Я ему: не знаю, говорю, целиком не принимала, а по весу — совсем мало, свежим мясом кормим тех, кто пожар тушит. Они опять к Семену, вместе напали... А-а, вот и Семен, легок на помине, сюда идет, увидел вас, сам и доложит, авось потолковее.

Завхоз Политов одышливо поздоровался, грузно присел, снял кепку, тер лысину большим клетчатым платком и, положив руки на стол, понурился, мешковато расслабился от явной, нескрываемой усталости; был он молчалив по своей натуре лесного работника, а сейчас и вовсе не собирался говорить, полагая, что все рассказала-доложила начальнику его супруга Анюта; пришел, показался — значит, жив, действует, делает свое дело из всех своих возможных сил; спросят — ответит, да и то неспешно, поразмыслив, дабы пустыми словами не прибавлять бестолковщины, коей и без того хватает меж людьми. И в семье у них так повелось: он думает — жена говорит.

Дав ему отдышаться, передохнуть, Корин спросил:

— Представители замучили, Семен Никифорович, так?

— У них своя работа, Станислав Ефремович.

— То-то что своя. Общей у нас никак не получается. Где они?

— Защитник спит, гнусом измученный. А корреспондентка на опорную ушла. Инструктор повел группу — увязалась. Без матерьяла, говорит, не вернусь, лучше сгорю.

— Это я понимаю! — сказал Дима. — Девица без бижутерии, корр-волк, вернее, волчица... как она из себя?

Политов попыхтел, помял спекшимися губами какие-то, так и не вызревшие слова, за него высказалась Анюта:

— Джинсовая вся, под мальчишку стриженная, дома небось парик носит. Пигалица, если прямо сказать. Ничего из себя особенного. Только острая на глаза и быстрая на язык. Так и режет...

— С огоньком, значит? Это ж главное в женщине, Анюта. Надо интервью ей дать.

Рассмеялись, пользуясь минутой полной беззаботности, и Корин заговорил, положив ладонь на руку Политова:

— Не совсем хорошо у нас, надо успеть с полосой, ветер задувает. Прилетели подладиться, горючего залить. Утром на опорную. Вы — за меня здесь. Строже, Семен Никифорович, резче. Лишних, болтающихся — вон. Защитнику природы скажите: мы как раз и пытаемся защитить природу, себя, его. На каждого убитого зверя составлен протокол. Лично отчитаюсь. И угостите товарища диким мясом.

— Угостила, как же, — сказала с обидой даже Анюта. — Отбивную кабанячью — во, в ладошку, зажарила. — Она показала крупную, не по-женски вескую ладонь, резанула у запястья ребром другой ладони. — И корреспондентке тоже. Ели, ахали, хвалили, мол, такой пищи в жизнь не пробовали, а потом как с энтим энтервю напали...

— Стойкие люди, — усмехнулся Корин, а вертолетчик Дима аж крутанулся на лавке от неудержимого смеха. Уняв его чуть нахмуренным взглядом, Корин проговорил жестковато: — Все, Семен Никифорович, и спасибо за работу. Вот тут для председателя комиссии отчет, утром передадите Вере. Напомните ей: пусть твердит, повторяет наше требование спецодежды, аммонита, продуктов...

В сумерках, стойком дыму от пожара, ставшем здесь каждочасным воздухом, малых кострах и дымокурах лагерь отряда с посеревшим разноцветьем палаток, пологов, с чурбаками для сиденья и столиками на вкопанных,вбитых кольях, развешанным бельем, одеждой, ворохами наготовленного хвороста, ящиками, баллонами, бочками и прочим имуществом — в дымных сумерках лагерь напоминал дикое становище, но не давнего времени, а века бурной цивилизации: люди построили огромные города из стекла и бетона, ездят, летают на сверхскоростных аппаратах, увидели свою планету из космоса, готовятся покорять галактику... — и вдруг беда, стихийное бедствие, возмущение природы (а им-то думалось, что она уже не страшна) — и вот это становище. Современно-дикое. Жутковатое. С винтокрылой, головастой, грубо-сильной, бесчувственной машиной на краю обширной поляны.