Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

— Добрый день, — сказал Корин толстенькому человеку, прятавшему в портфель-«дипломат» машинописные листы и газету.

— Привет, привет! — отозвался тот, не поднимая головы и пытаясь уклониться от Корина.

— Кто вы, откуда?

— А вы, извините?..

— Начальник отряда.

Толстенький, лысый, курносенький сперва засиял золотыми коронками, как клычками, затем, оглядев строго Корина, скептически посуровел.

— Не шутите? Я представлял вас, извините... — Он одернул свежую рубашку, поправил галстук, намекая этим, что штормовка Корина, затертые брюки выглядят куда как неначальственно, но, встретив жесткий, немигающий взгляд темных, отяжеленных усталостью глаз, он засуетился своими легкими карими, блескуче свежими глазками, покрыл лысину капроновой шляпой, заговорил бегло, сноровисто: — Понимаю, таежный труд, большая ответственность... Корина — да, да! — знаменитого Корина Станислава Ефремовича кто не узнает?.. Извиняюсь и представляюсь. — Он протянул энергично мягкую ладошку и тут же, после короткого пожатия Корина, затряс ею. — Тем более узнаю — сила «спецбеда», извините, наслышан, рад видеть, представиться: Бурсак-Пташеня, из городского лекторского общества.

— Бурсак да еще Пташеня? — усмехнулся Корин, вовсе не ожидавший, что его развеселит этот гладенький, чистенький, какой-то весь сыто обтекаемый человек.

— Длинновато, правда? И улыбку вызывает. Но я не жалуюсь. Звучная фамилия, запоминающаяся. Вызывает интерес. На моих лекциях пусто не бывает... Да, кстати, подпишите путевки. — Бурсак-Пташеня полез в «дипломат», зашелестел бумагами. — Вот, две лекции у вас прочел.

Корин остановил его:

— Спрячьте. Не подпишу.

— Как это, извините?

— Так это, простите. У меня нет конторы, нет средств на культурно-массовые мероприятия. Таежную живность не могу обложить налогом. Не трудится она, бежит от пожара.

— Вы подпишете, деньги найдутся, общество стребует...

— С общества? — Корин сунул путевки в «дипломат», защелкнул его, подал лектору. — Советую отбыть первым же вертолетом, некому тут слушать, все будут на тушении.

Бурсак-Пташеня наконец понял, что ему категорически отказывают — впервые в его многоопытной лекторской практике, — и жутко, несолидно разволновался.

— Вы против знаний, просвещения, агитации?!

— Почему же? Ваши знания интересны даже, но не сейчас, не здесь. Нам нужны инструкторы, понимаете? Нужны люди, знающие, как тушить огонь. Вы правильно заявили: «Пока мы здесь сидим, беседуем — он горит», то есть лес. Час потеряли. Час!

— Я помогаю вам, вдохновляю, зажигаю народ словом!

— Хотите помочь — идите к инструктору, научитесь держать в руках лопату, топор... А насчет слова... Сначала все-таки было дело, «деятельность» потом. Словом, зажечь легче, чем погасить, простите шутку.

— Я буду радировать, жаловаться! — Маленький Бурсак-Пташеня подскочил к Корину, едва не упершись в него тугим животом. — Ответите. Понесете наказание!

— Отвечу. Понесу. А вас, если не уберетесь сами, прикажу связать, грузом отправлю. — И, не сдержав гнева, вдруг перехватившего дыхание, Корин ткнул пальцем в живот Бурсака-Пташени, проговорил негромко, словно бы рассчитывая на его дружеское сочувствие: — Взрывчатки не хватает, продуктов, инструмента... а тут пузанов по воздуху подбрасывают!

«Ирка, милая Ирочка!

Столько накопилось у меня впечатлений, что и не знаю, о чем главном тебе рассказать. Хочется сразу обо всем!

Ну, во-первых, теперь в вашем отряде масса народу, человек четыреста, если не больше. Ведем учет, а люди все прибывают, будто их пожар манит, притягивает... И работаем в дыму, даже гнуса меньше стало. Дыма прибавилось потому, что навстречу большому пожару начали пускать маленькие, встречные... Делается это так: рубится просека, вдоль нее взрывается лесной подстил, дерн, мох, все счищается до голой сырой земли. От этой защитной полосы пускают огонь и гонят его навстречу пожару. Два пожара сталкиваются, оба гаснут. В нашем густотаежном урочище это единственный способ, да еще в такую небывалую сушь... Всякие там «летающие танкеры», водой и химикатами заливающие кромку пожара, пенные валы, искусственный дождь нам не помогли. «Танкер» полдня летал и неизвестно куда вылил свою «мокрую воду» — куда-то в темный дым, в гарь. Дождь захватил только правый фланг пожара, зато лагерь наш освежил как по заказу — все радовались, кричали, точно это для них обстреливали дорогими пиропатронами сухие облака над Святым.

Ой, Ирка, жуть и страх! Мы, кажется, не успеваем протянуть свою опорную полосу, хотели за неделю, а прошло уже больше... Начальник отряда безвылазно там, видела — почернел, глаза красные от дыма и недосыпа, вроде злые-презлые. С виду спокойный, но нормально уже не говорит, только приказывает, требует дела, работы. Трусливых, ленивых, говорливых отправляет в город. Радиограммы я пересылаю ему на опорную, а сегодня сама слетала, упросила Диму-вертолетчика, взял на свой риск, ухажер все-таки. Ухаживать, правда, стал деликатнее, не то измотался на своем жуке, не то понял, что легкого флирта не получается, а для «строительства» семьи радистка — не тот кадр, продешевить можно. Шучу, конечно, парень он очень даже неглупый, просто мальчишка еще, «бижутерии» (его словечко) в нем еще много. Жалко, попадет в жесткие лапки какой-нибудь опытной красотке — крылышки подрежет... Извини, Ира, вместе с Димой я от курса отклонилась, занесло, как говорят летуны.

Прилетела я на опорную, даю начальнику радиограммы, бумаги на подпись, он берет, читает, подписывает и, замечаю, не видит, от кого берет. Тогда говорю ему, что заранее обдумала: можно, я сюда переберусь с рацией, вам удобнее будет? А шум, треск вокруг, тарахтят бензопилы, падают деревья, от взрывов в воздухе всякая труха, дышать нечем. Он посмотрел на меня, будто вспоминая, где мы раньше встречались, и я испугалась: сейчас попадет мне за самовольство (ведь рацию оставила, хоть и ненадолго), но он улыбнулся едва заметно, так, только дрогнули чуть губы, сказал негромко, мне показалось, чтобы другие не слышали: спасибо, Вера, пока не надо. И как-то внимательно посмотрел на меня, точно о чем-то хотел спросить, да забыл о чем или раздумал спрашивать. А тут опять грохнул взрыв. Он загородил меня — повернулся спиной к наплывающему рыжему смраду, взял руками мои плечи, крепко стиснул, повернул меня и кивком приказал бежать к вертолету.

Вернулась я, Ирчик, такая счастливая! Даже Диму поцеловала. Обалделый летун погнался за мной, я убежала, летуны на земле неуклюжие. Закрылась в палатке. В штабную без разрешения нельзя. Сижу вот сейчас, пишу тебе, а плечи мои чувствуют Его руки, будто Он все еще стискивает их, но совсем слабо, нежно даже... Прости, фантазирую!

Да, я ведь не рассказала тебе главное о нем. У него несчастливая судьба. Десять лет назад он потерял жену и маленького сына. В тот год было землетрясение, то, ташкентское, страшное. Он поехал спасать людей, с ним — жена и сын. Они не разлучались будто бы. Жена у него врач была, ну а врачи на любых бедствиях нужны. Прилетели к разрушенному городу, стали работать. Жили, конечно, в палатке. А толчки продолжались, землю трясло. И вот когда его дома не было, ночью, кажется, после сильного толчка образовалась огромная трещина, потом обвал. Несколько палаток снесло туда, засыпало. Попали в обвал его жена и семилетний сын. Погибли. Вроде бы и найти не удалось, землю трясло, пласты смещались, перемешивались... Это все мне Дима рассказал. С тех пор, говорит, он и стал «спецбедом». Где какая стихийная беда — он там. Знает геологию, гидрологию, лесное дело. Много учился. Живет совершенно один, вернее, кочует по стране.

Признаюсь тебе, Ира, я слежу, как он смотрит на женщин, ну, когда говорит, приказывает. Ведь у любого мужчины есть свое особое отношение к женщине. У него — никакого. Просто дает полегче задания, раз они женщины. К нам «туристок» всяких понаехало. Бигуди на ночь накручивают, красятся, мажутся, глазки, улыбки под киноактрис. Видела, чаровали грозного начальника — не заметил. Одной, правда, настыряге среднемолодого возраста сказал: «Не советую совмещать пожар и любовь — сгорите...» Оскорбились, прозвали его «спецвредом».

Мы злые бываем, Ирка, когда хотим понравиться. И глупые еще: гори, тони, гибни все вокруг, а нам надо внимание особое. Но это когда — понравиться. И совсем по-другому, если тебе ничего не нужно, если ты хочешь только одного — быть с человеком, в каждой минуте его жизни. Не понравиться, а стать необходимой... ну, как частицей его самого.

Что это? Вроде, не современно, женское, правда? Пусть! Я хочу стать такой — необходимой. Я люблю Его. Теперь точно знаю это.

И с замужеством у меня не получилось, потому что помнила Его, а Виктор, жених мой, мне всего лишь только нравился, ну как Дима. Уговаривал сойтись, любил, наверное, а я — нет. Совсем нет. Ты хорошо помнишь Виктора-инженера, умного, серьезного парня, из тех, которые в холостяках не загуливаются, и правильно сказала мне, когда я рассталась с ним: ненормальная какая-то! Да, ненормальная, согласна. Но, Ирочка, милая, ты видела, чтобы нормальные любили, страдали?