Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки
– «Мистер Роберт Смит убит в Москве». –
Фита.
Но в Европе ведь были – еретики, безумцы, поэты и художники, которые – – В Европе гуситствовал Штейнер и лойольствовал Шпенглер – – В Ливерпуле, Манчестере, Лондоне, Гавре, Париже, Брюсселе, Берлине, Вене, Риме, – в пригородах, на фабричных дворах, из подворотен, в дыму, копоти и грязи, на рудниках, шахтах и заводах, в портах, – в элеваторах, – поди много крыс, – рабочие, безработные, их матери, жены и дети – правой рукой – сплошной мозолью, выкинутой к небу, и обожженными глотками –
– и с ними еретики, безумцы, поэты и художники –
– вчера, третьего дня, завтра – ночами, восходами, веснами, зимами, осенями – в туманы, в непогодь и благословенными днями – одиночками, толпами, тысячами, – обожженными глотками, винтовками, пистолетами, пушками –
– кричали:
– Третий
Интернационал! – – –
В черной зале польской Миссии – бред. Маленький мальчик горько плачет в польской Миссии, потому что он потерял грифель, и педагог будет его бить. Лиза Калитина – в польской Миссии. Метель в польской Миссии. Но вот идут еретики, поэты, художники, безумцы, рабочие, все, для кого морги. Ротмистр Тензигольский – обветрен многими ветрами, – Ллойд-Джордж – вместе с Тензигольским – расстрелян. Бред – ерунда – глупость – вымысел. В черном зале польской Миссии бродят тени, мрак, ночь. Мороз. Нету метели. – И вот идет рассвет. Вот по лестнице снизу идет истопник, несет дрова. –
В Москве, с Николаевского вокзала – из колонии, имя которой Россия, – уходил вагон за границу, в метрополию, он должен был дойти до порта Таллина. Он должен был уйти в 5.10, но ушел в 1.50, – это по-российски. На вокзале, ибо в эти часы не было поездов, было пустынно. В вагоне ехали эсты. Русские понимали по-эстонски только два слова: куррат – черт, и якуллен – слушаю; слушали друг друга – и русские носильщики с усмешкой, и эстонские курьеры дипломатически-вежливо– «якуллен», – но не понимали. Уборная в вагоне обозначалась по-эстонски, что не изменяло, конечно, ее назначения, как это бывало в России. Вагон грузили ящиками в пломбах, похожими на гроба, которые именовались дипломатическими пакетами. Потом, вместе с людьми, запломбировали вагон. Ночью вагон ушел. Ночью было холодно в вагоне. – Во всем вагоне оказалось пять человек, причем двое из них – русские, – впрочем, был еще шестой: в одном из дипломатических пакетов находился труп Роберта Смита. Ночью в вагоне на дипломатических гробах горели свечи. Стены вагона, деревянные, были крашены серым, вагон был невелик, окна были замазаны известью, при остановках и толчках в дипломатических пакетах перекатывались бутылки, все пятеро были в енотовых шубах, пахло нафталином и сардинками, – и вагон походил на общую каюту третьего класса внизу, в трюме, плохонького морского пароходика: бутылки из-под шампанского, которые перекатывались в дипломатических гробах, напоминали звон рулевых цепей, и как в трюмах – в окнах ничего не было видно. Так заграница подперла к самой Москве, так уходил вагон из колонии. Утром и весь день ничего из вагона не было видно: окна были хорошо закрашены. Двое русских все же успели за ночь обжить свое купе и свои гроба – окурками, бумажками и разговорами по-душам. Вечером в вагоне запахло трупным удушьем – от трупа Роберта Смита.
Если ехать первый раз в жизни, – в годы Великой Мировой разрухи – переехать русскую границу, где ломаются два мира, – не просто. И вагон переезжал границу ночью. В Ямбурге, на русской границе, все по шли с чемоданчиками в таможенную будку, – и ночь была такая, как и должно ей быть на границе, где контрабанда и иные темные дела: на шпалах, на рельсах, на деревьях мылилась луна, и казалось, что луна – едва слышно – звенит в одиночестве, – и у таможенной избы, сшитой из фанеры, окна были замазаны известью, смотрела – мазала известь на стеклах – луна. Было четыре часа ночи. – Потом опять вернулись в вагоны, поезд тронулся и через полчаса пришли уже другие пограничники, в нерусской форме, – они поздравляли с приездом в Европу. В сущности, это было очень нище. Так пришел вагон из колонии в Европу, – еноты не прятались: – кто знает, сколько было вывезено из колонии платины, камней, картин, икон? – вместе с дипломатической почтой? –
Так выбыл из России – запечатанный в дипломатическом пакете – мистер Роберт Смит.
И другой поезд вполз в Россию, чтоб сщемить сердце каждого русского, –
– чтобы услышать дубасы в вагоны, шум, гам и вой, крики и вопли мешочников и мешков в матерщине, чтоб хлестнул по носам всероссийским запахом триметиламина, аммиака и пота, – чтоб никак не объяснить американцу про недезинфицированный башмак и никак не понять, когда день, когда ночь, когда что: –
– Но над Россией – весна, Великий пост, – когда ветрено, ручейно, солнечно, облачно и когда бухнет полднями сердце, как суглинок, – когда хрустнет хрусталь печали, как льдинка под ногой, – и поют когда мужики русские песни, тоскливые, как русские века: ветер потрошит души русских, как бабы потрошат кур, – и все же ветрено, ручейно, облачно и солнечно по весне в России.
1) В поезде был вагон детских сосков, закупленных за границей российским Внешторгом: впоследствии выяснилось, что вместо сосков оказалась в вагоне другая резина.
2) В Себеже, что ли, в Великих Луках, или где-то еще: – баба кричала истошно: «Дунькя, Дунькя-а, – гуртуйси здеся.» – И с воем мчались по базару мешочники. В Себеже, что ли, или в Великих Луках, по шпалам ходил стрелочник, переводил стрелки рельс; на голове у него была шляпа, за поясом две палочки красного и зеленого флагов, а у пояса в котомке – две книги, – Евангелие и Азбука Коммунизма, – на ногах у него, по-весеннему, ничего не было; звали стрелочника Семенов. Семенов ходил по шпалам, – мешочники уже умчались, ибо поезд ушел. Семенов вынул тогда из котомки Азбуку Коммунизма и стал зубрить, как вызубрил некогда Евангелие, – Азбуку же Коммунизма зубрил к тому, чтобы примирить Азбуку с Евангелием, ибо находил в этом великую необходимость для души.
3) В Себеже, что ли, или в Великих Луках, – на базаре за станцией, в базарный день, стоял с возом сте-пеннейший русский мужик, продавал восемь пудов ржи. Мимо шли рысцой покупатели и продавцы. Как соловьи в майскую ночь, оглашали базар удивлением миру – громчайшим визгом – поросята, – и вопил базар очень громко – в синее небо, соборной толпою. К мужику подошел человек.
– Что продаешь?
– Рожь продаем мы, обмениваем, значит. Деньги нам, значит, не надо – обклеивать избу.
– Так. А почем?
– Мы не на деньги – обклеивать избу. Керосинчику нам бы…
– А на что тебе керосин? Для свету?
– Керосин нам для свету, – чтобы морду не расшибить, значит, в потемках, либо к скотине выйтить, а то – бойся.
Обыватель сказал мужику:
– У нас теперь электризация произошла, – горит сколько тебе хошь – без керосину, – и опять пожару не может быть – не жгет. Лампа такая стеклянная, вроде груши, и проволока в ей, а от ей идет другая проволока в загогулинку на стенке. Хошь, продам?
– А не вре?
Мужик поехал к человеку, посмотреть электричество. Воз на дворе оставил, вошли в дом. Человек объяснил:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот шнурок. Видишь: я конец шнурка, штепсель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставке поворачиваю крантик и – горит.
Действительно, засветило. Мужик охнул, посмотрел, потрогал, понюхал.
– И без керосину, значит? А какая же в ем сила?
– Сила в ем от земли.
– О!
– Теперь. Видишь: крантик этот я заворачиваю, – не горит. Вынимаю штепсель из загогулины, иду в кухню, там втыкаю в загогулину, поворачиваю и – горит, как твоих двадцать лампов. – И желаю я за все, за лампу, за подставку и за загогулину – восемь пудов ржи. Дешевле никак нельзя.
Мужик заторговался, – поставили самовар, – столковались на семи, свешали, поменялись из полы в полу. Честь-честью. – «А загогулину тогда к стенке гвоздиком приколотишь, что ли».
Мужик приехал домой к вечеру, в избу вошел гоголем. Сказал бабам:
– Грунька, сбегай к Авдотье, а ты, Марья, к Андрею, – чтобы пришли скореича, значит. Еще кого позовите.
Народ пришел. Мужик, молча, осмотрел всех, – отодвинул локтем сынишку от стола. Топором – двумя гвоздиками – приколотил к стене загогулину. Сказал:
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот – снурок. Видишь: я конец снурка, стесель, втыкаю в стену, в эту вот загогулину. Видишь: теперь я на подставке поворачиваю крантик и – –
Ничего не загорелось. – –
– Постой. Погоди –?
– Видишь: вот лампа, вот ее подставка, а вот – снурок. – Видишь: я конец снурка, стесель –
Ничего не загорелось. – –
4) Человек же в городе шесть пудов ржи спрятал под кровать, а седьмой пуд сменял на самогон – у самогонщика-трезвенника стрелочника Семенова. К вечеру он лежал за базаром, за железнодорожной линией в канаве, – пуговица у его штанов лопнула, он дрыгал ногами и говорил:
