Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки

– Потом было все, что нужно для того, чтоб они разошлись, чтоб жена миссис Смит вновь стала миссис Чудлей. Тогда уже взорвала Европу Россия русской революцией и советская революция умирала в Венгрии. Германию карнали во имя революции и мозгового оскудения Версальского мира, мятежничала вновь и вновь Ирландия, вымирала Франция. – –

Мистер Смит понял тогда, что значит «Мне отмщение, и Аз воздам», – но случилось так, как должно случиться: мир заслонил любовь, и – как часто случается: Роберт Смит не мог примириться с любовью к ушедшей жене. Она очень скоро применилась, она уехала в Париж.

Роберт Смит знал: –

– В Великий пост в России – в сумерки, когда перезванивают великопостно колокола и хрустнут ручьи под ногами, – как в марте днем в суходолах в разбухшем суглинке, – как в июне в росные рассветы в березовой горечи, – как в белые ночи, – сердце берет кто-то в руку, сжимает, зеленеет в глазах свет, и кажется, что смотришь на солнце сквозь закрытые веки, – сердце наполнено, сердце трепещет, – и знаешь, что это есть мир, что сердце в руки взяла земля, – что ты связан с ее чистотой так же тесно, как сердце в руке, – что мир, земля, человек, кровь, целомудрие (целомудрие, как березовая горечь в июне) – одно: чистота, девушка, Лиза Калитина. – –

Миссис Смит знала: –

– Самое вкусное яблоко это то, которое с пятнышком, – и, когда он идет по вожже к уздцам рысака, не желающего стоять, – они стоят на снежной пустынной поляне, – неверными, холодными руками она наливает коньяк, холодный как лед, от которого ноют зубы, и жгучий, как коньяк, – а губы холодны, неверны, очерствели в жестокой тишине мороза, и губы горьки, как то яблоко с пятнышком. А дома домовый пес-старик уже раскинул простыни и подлил воды в умывальник. – –

Роберт Смит никогда не познал, никогда: – как –

– Лиза

Калитина, одна, без лыж, пробирается по снегу, за дачи, за сосны. Обрыв гранитными глыбами валится в море. Буроствольные сосны стоят щетиной. Море: – здесь под обрывом льды – там далеко свинец воды, – и там далеко над мутью и в метели красный свет уходящей зари. Снежные струи бегут кругом, кружатся, около, засыпают. Сосны шумят, шипят в ветре, качаются. – «Это я, я». – Снег не комкается в руках, его нельзя смять, он рассыпается серебряной синей пылью – «Надя, сейчас у обрыва меня поцеловал Павел. Я его люблю». –

Телеграф.

Телеграф – это столбы и проволоки, которые сиротливо гудят в полях, гудят и ночью и днем, и веснами, и в осени, – сиротливо, потому что – кто знает, что, о чем гудят они? – в полях, по оврагам, по большакам, по проселкам: – –

Телеграф выкинул из России в Бвропу телеграммы – миссис Смит, миссис Чудлей, мистеру Кингстону. – –

Россия – Европа: два мира? –

В колонном зале польской Миссии – на Домберге – парламент Миссии. Древнюю Колывань осаждал когда-то Иван Грозный, – публичному дому тогда было уже полтораста лет. Здесь все, кто вне России, кто глядит в Россию. Свет черен – непонятно, ночь иль окна в черных шторах. Парламент мнений. Здесь все. Сорокин и Пильняк – не явились. У секретарского столика Емельян Разин и Лоллий Кронидов. Ротмистр Тензигольско-Саломатино-Расторов сел на окне, без шпаги. Рядом стала седая старушка – мать – миссис Смит. Генерал Калитин не может объясниться по-английски с мистером Кингстоном из Ливерпуля. Министр Сарва, посланник Старк сторонятся Ллойд-Джорджа. В зале нет миссис Чудлей. – Иль это только бред, иль это только муть, туман, наважденье? – в зале только истопник, и кресла, и тишина – над мертвым городом, – а где-то там, во мгле лежит – Россия, – где с полей, суходолов, из лесов и болот – серое, страшное, непонятное, – что? – …Докладчик, кто докладчик? –

– В зале нет миссис Чудлей –

– И Париж. Автобусы, такси, трамваи, мотоциклы, велосипедисты, цилиндры, котелки, женские шляпки. В Париже нет извозчиков. На углу, где скрещиваются две улицы, люди, как сор в воронку, проваливаются в двери метрополитена. Гудит, блестит, – мчит город – в солнце, в лаке, в асфальте. Оказывается, женщин надо, как конфеты, из платья выворачивать. Дом там, против бульвара – весь в оборках жалюзи, – и миссис Чудлей, в прохладной тени, идет из одной комнаты в другую: – кружево, кружево, шелк, пеньюар – утро. В умывальнике в ванной – горячая и холодная вода. Миссис Чудлей у зеркала – миссис Чудлей в зеркале, – и губы пунцовеют в кармине, бледнеют щеки и нос, а глаза как море в облачный день, и под глазами синяки, такие наивные, такие печальные. И плечи – чуть-чуть припудрены. Она знает, что женщину, как конфетку, надо из платья выворачивать. Она идет по комнате, ее мопс бежит за ней. Уже поздний час. Она знает: – как у нее, так у всех парижанок, у немок, у англичанок, – у всех или визитная карточка, или блокнот (в черепаховой оправе), – и так легко добиться этой карточки, чтоб там был указан час, и к этому часу, конечно, пусть это днем или ночью, в ванне – теплая вода, простыни и полотенца. В комнате за жалюзи – прохладно, и на улице – за жалюзи – котелки, цилиндры, лак ботинок. – Миссис Чудлей в белом платье, в белом пальто, с сумкой в руках. Лифт мягок, лифт скидывает вниз. На тротуарах, в жестяных пальмах – кафе. За углом в переулке, где тихо, – парикмахер. Миссис Чудлей идет делать прическу, маникюр и педикюр. – И вот –

– и вот, когда миссис Чудлей сидит в кресле, за стеной, где живет джентльмен-парикмахер, – плачет ребенок, мальчик девяти лет, мальчик плачет неистово. – В чем дело? – Мальчик потерял грифель от аспидной доски, и его завтра накажет розгами учитель в школе. – Потом, когда джентльмен-парикмахер склонялся у ног, мальчик неистово ворвался сюда и завертелся неистово, в счастии, – потому что он нашел грифель и его не будет бить учитель. Перед этим мальчик неистово плакал, его побили бы. –

– Миссис Чудлей идет по бульвару, в кафе, – ее джентльмен, с тростью в руках, уже был утром на бирже, он в курсе, как пляшут доллары, фунты и франки, он уже потрудился. Ах, должно быть, должно быть, она даст ему свою визитную карточку. – Он бодр, он весел, он шутит, – но он немного устал. Он говорит: – «Pardon, madame», – и заходит в писсуар, от удовольствия он бьет тросточкой по стене. Она идет медленнее. В кафе пустынно. День. – Ну-да, в пять часов разбухнут кафе от кавалеров и дам, и будут острить, что костюм дам состоит – из кавалера впереди и из ничего сзади: это совсем не потому, отчего в России и мужчины и женщины ходят кругом голые. И тогда из пригородов, из подворотен казарм, с фабричных дворов – выйдут – пойдут – черные блузники – и где-то соберутся еретики, фантасты и отступники – поэты – и художники. – В этот день миссис Чудлей принесли телеграмму. – –

– Ну, вот миссис Чудлей но было в колонном зале польской Миссии, – но неистовый плач того мальчика, ребенка, которого будет драть педагог за утерянный грифель, – этот плач был в этом зале. Детский неистовый плач стал рядом с миссис Смит, около ротмистра-губернатора Тензигольского. Поэты, художники, еретики и блузники пришли потом. – В тот год – в те годы – не знали еще в Европе, что это пришло: кризис или крах – или нарождение нового? – В Ливерпуле в порту толпились корабли, титаники, дредноуты, над мутной водою, в нефти – в порту – с каменных глыб набережных свисали гигантские грузоподъемные краны, горами валялся уголь, лежали бочки, хлопок, под брезентами, высились нефтяные баки, каре кварталов элеваторов, складов и холодильников замыкали порт кругом. Кругом все было в саже, в дыму, в каменноугольной пыли, звенели и дребезжали лебедки, вагонетки, вагончики, вагоны, гудели паровозы и катера, гонимые человеческой волей. – Там дальше был город контор, банков, фирм, магазинов. Здесь толпилась толпа – людей всех человеческих национальностей, – туда в город контор автомобили, трамваи и автобусы увозили только тех, кто был в цилиндрах, котелках и крахмалах. – В элеваторах, складах и холодильниках, должно быть, конечно, было много крыс. – И в конторе мистера Кингстона, как во многих конторах Королевского банка, знали – вот – что, не о крысах –

– В тот год – в те годы – никто не знал, что пришло в Европу: – гибель, смерть или рождение нового. Но мистер Кингстон, как многие, кто научился читать цифры, знал – – Впервые за две тысячи лет гегемония над миром ушла из Европы. Уже прошли годы человеческих бойнь, но народы, как звери, зализывая болячки, жили военными поселениями, глухо готовясь к новым и новым войнам. Вся Европа, и победители, и побежденные, страны, которые грабят, и которых грабят, – вышли из войны – побежденными. Во всех странах, у всех народов пустели университеты, вымирала интеллигенция – мозг народов, пылились, разваливались, разветривались музеи, картино- и книгохранилища, – народами управляли солдат, мудрый, как казарменная вахта, и шибер, энергичный, как кинематограф, полагавший, что вся промышленность и экономическая жизнь народов – есть только: биржа и жульничество на высоких и низких валютах: не поэтому ль в Англии, Франции, Италии – не дымились домны, заводы и фабрики – и заливались водой каменноугольные, железорудные шахты, извечно черные и пыльные, и одни за другими, сотни, тысячи, лопались, банкротились – фирмы, торговые конторы, банки, предприятия, – а рабочие, десятки, сотни тысяч, миллионы, – безработные – люмпен-пролетариат – шли в больших городах от одной профессиональной конторы к другой фабричной конторе, в штрейкбрехерстве, – ночуя неизвестно где, потому что вот уже много лет ничего не строилось в Европе, и в одной Англии необходима была постройка миллиона домов, – не потому ли тогда ощетинились нации баррикадами виз и таможен, и даже Англия, великий торговец, изменив столетию своего фритредерства, построила заборы таможен – для побежденного врага, Германии, которая нонсенсом затуманила смысл побед и Версалей и за