Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

Сейчас здесь тихо, только голуби, обжигая красные подошвы, бродят по асфальту да лениво следит за ними, лежа на боку, немолодой кот.

А еще вчера, в связи с ремонтом автострады, гул которой едва доносится сейчас из-за высоких старых домов, переулок был важной артерией. День и ночь с натужным ревом, чуть ли не касаясь подоконников, мчался по его узкому руслу грубо разящий бензином нетерпеливый поток.

Еще вчера здесь провезли целый табун белых лошадей. Изгибая шеи, пытаясь в сердцах укусить себя за грудь, они с гневным ржанием били правым копытом по толстым доскам настила, высекая из них острую щепу.

Подбрасывая кузова, мчались здесь дымные самосвалы. Катили на стройку стены будущих домов с уже застекленными и даже занавешенными окнами.

Покачиваясь, бежали по переулку троллейбусы, из автоматических дверей которых виднелись чьи-то прищемленные хвосты.

Спешили автобусы, в которых возвращались из лагерей неузнаваемые, толстые дети.

Проносились велосипедисты с туго надутыми мышцами неутомимых загорелых ног.

Еще вчера в переулке можно было легко поймать такси.

Еще вчера.

А сегодня… Тихо и пустынно здесь. Смежив подслеповатые глаза, с грустной улыбкой вспоминает переулок о вернувшейся к нему ненадолго и снова решительно ушедшей шумной могучей юности.

Сады Лицея… Ранняя, пронзительная весна. Хоть и солнечным выдался этот день, но до костей пробирает сквозь пузырящийся нейлоновый плащ прямой ветер.

Особенно меня интересовали толстые вековые липы… Может быть, хранят они, только что посаженные тогда, прикосновение его ладошки?

Может быть, выбежавшему в сад озорному мальчику не захотелось огибать дворец, чтобы попасть в отведенное укромное место, и, плутовато оглянувшись, он спрятался для этой цели за тонкое деревцо?

Какие необъятные выросли здесь липы!

Сейчас, весной, ветви еще обнажены, и все же их так много, что они кажутся прозрачными лиловыми облаками.

Внезапно у самых ног, в поблескивающей грязи, я увидел мокрый, ржавый осколок.

Немецкий…

Я поднял его, осмотрел, завернул в белый платок.

В кого они метили? Остро кольнуло в сердце.

Удаляясь, прозвучал мимо меня частый топот мальчишеских неутомимых ног.

Показалось?

Не выдержав, я тоже бросился бежать по вязкой аллее в глубь сада.

Сейчас, сейчас я догоню его, схвачу за крепкое плечо…

Не бойся! Я не стану тебе пророчить, предостерегать. Только прочту тебе, задыхаясь от недавнего бега, стихотворение, которого ты еще не написал…

Мчался в такси и думал о матери. А она сидела рядом. Привезла мне сладкий, с архитектурными излишествами пирог.

О чем она думала? О сыне? Вспоминала, быть может, как холодной отцовской рукой трогала свое теплое чрево, в котором затикала моя жизнь.

И свечечки привезла. Для пирога. Их у меня уже довольно много. Но ничего… Спасибо, мама!

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш коротенького квартала…

Мать, не стыдясь шофера, приподнималась, смотрела на счетчик. Как она постарела… Уже появились на тыльной стороне ее ладоней странные зеленые веснушки.

Подавив рвущийся из горла всхлип, я нерешительно обнял ее и не ощутил под темной одеждой тела. Неужели… Неужели люди не живут вечно?!

Ни случайностью, ни чьей-то любовью не хотелось мне объяснять загадку дивного человеческого рожденья. Снова, как в пять, семь, десять лет, вертелся на языке вопрос:

— Мама, как я появился на свет?

Невеселый смех мой ее напугал, даже шофер оглянулся…

«Полно! — стал я себя укорять. — Пожилой мужчина, возьми себя в руки!.. И все-таки… Как?»

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

Что ворчишь, недоверчивый шофер? Тебе до моих проблем и дела нет? Или сочувствуешь бережливости моей старой матери? Езжай по кольцу, покуда не пойму смысла жизни; уж больно хорошо думается в быстром твоем автомобиле. А мать не догадается, она впервые в этом великом городе, ей кажется, что едем мы по прямой.

— Смотри-ка, смотри! — схватив меня за локоть, с изумлением вскрикнула вдруг мать. — Какое знакомое место! Может, я здесь уже когда-то была?

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

— Может, я здесь бывала? В молодости… Да, да! — восклицает она радостно. — Я вспоминаю…

Те, у кого иссякло будущее, мечтают о прошлом. Прости, мама…

Репродукторы объявили об этом взволнованным нестройным хором, и снова в коридорах земли захлопали двери, послышались захлебывающиеся от восторга голоса.

Женщина выбежала на балкон с недоплетенной косой и посмотрела из-под ладони в космос.

Настал срок, новый герой опустился со звезд на какое-то картофельное поле, сразу ставшее знаменитым, а оттуда, из облачных глубин, посыпался на города снег его улыбающихся фотографий.

Как раз в это время я поднялся из своей шахты. На-гора. Наверх. Смена кончилась. Схватил плывущую в воздухе фотографию и увидел его лицо. Сверстник, должно быть.

— Счастлива же его мать, — вздохнула моя мать, просунув мне в ванную свежее полотенце.

Как это ни смешно, я почувствовал себя уязвленным.

— Ну, ну… — буркнул я, тщетно пытаясь отмыть въевшуюся в веки угольную пыль. — Хочешь, — спросил я, — и я тоже туда полечу? И на Мавзолее буду потом стоять!..

— Хочу! — быстро произнесла она. — Хочу! — и глаза ее заблестели.

Я смутился.

— Дай срок… Не в этом году, так…

— Не затягивай, — вздохнула она, — кто знает, сколько мне осталось.

И мы уснули.

…Я стоял на Мавзолее, со снисходительной, растроганной улыбкой оглядываясь порой туда, где в новом своем платье оцепенела моя счастливая растерянная мать.

Сколько людей проходило мимо! Сколько нестерпимо радостных, прекрасных глаз пыталось поймать мой взгляд! Спасибо, спасибо, люди! Да, я снова среди вас! Да, я вернулся! А ведь еще вчера глубоко-глубоко, чуть ли не в центре земного шара, яростно врубался я в непроходимый первобытный лес, и глыбами антрацита текли по транспортеру ветви, листья и диковинные цветы девона. Круто падающий забой… Знаете, люди, что это такое? Тесный космос земных недр, прорезаемый лишь узким лучом прикрепленной к каске лампы-коногонки. Все ниже, ниже… Перегрузки? Да что об этом теперь-то вспоминать! Сотрясал тело отбойный молоток, врезалась в веки, хрустела на зубах угольная пыль… Только бы пласт не потерять, пику в пустую породу вгонишь — не вытащишь…

Обошлось… Выдержал!

Здравствуйте, люди! Я вернулся!

Как стремительно наступает праздник! Чудо! Удача! Я ухитрился исправить перед этим все двойки. Троек же у меня не было никогда!

Что ж, раз так, захлопотавшаяся учительница сочла возможным назначить меня барабанщиком в первомайскую колонну.

Трепеща от восторга, я перекинул потертый ремень через шею, и никелированные винты гулкого инструмента уперлись в живот.

Мы двинулись…

«Та!.. Та-та-та! Та! Та! Та-та-та! Та!» — выколачивал я из белой тугой кожи знакомые, казавшиеся мне словами звуки: «…он проснулся, перевернулся…»

Этот только что проснувшийся старый барабанщик, хоть назывался старым, всегда представлялся мне розовощеким мальцом лет десяти, то есть моим полным двойником.

Трибуной служил обтянутый длинными кумачовыми лозунгами кузов грузовика.

Когда я, тяжело ступая новыми башмаками, сотрясая в такт барабану земной шар, подошел ближе, то, к своему удивлению, увидел, что люди на трибуне громко хохочут, вытирая слезы. В недоумении оглянулся я на мудрую учительницу… Но позади никого не было. Вернее, они были, но очень, очень далеко. Почти у линии горизонта…

Оглушив себя барабанной дробью, я не заметил, как ушел вперед. Что же теперь делать?

И на трибуне вдруг все замолкли, посерьезнели. Им тоже было интересно, как собираюсь я поступить. Пойду ли дальше, самому себе задавая этот неунывающий ритм? Повернусь ли и растерянно побегу навстречу отставшей негодующей колонне? А может, вернусь к ней, не поворачиваясь, а пятясь, покуда не почувствую затылком ее жаркое дыхание?..

Я остался стоять на месте. Упрямо глядя вперед, в перспективу поселковой улицы, я стучал и стучал в свой маленький яркий барабан. И праздник становился все праздничней, и я давал себе слово запомнить этот день навсегда и вспоминать его только с доброй, только с благодарной улыбкой.

Много видел я на своем веку рек и речек, разрезающих пополам город или село, лесную чащу или полого сбегающее поле. Но во всех я заметил что-то одинаковое, оживляющее, украшающее и город, и лес. И вода в них была на вкус совершенно одинакова. Правда, то чище, то мутнее, но это уже зависело от берегов. Да полно, сказал я себе однажды, может, только одна река-то на свете и есть? Одна бесконечная река, тысячами витков опоясывающая мир, а по обе стороны ее выстроились все земные страны с их столицами и деревушками, все земные рощи, все луга и поля?