Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Я спешно стал продираться сквозь ольховник, доставая нож. Но уже в то время, когда было сказано «Здорово, приятель», из-за поворота дороги выехал на велосипеде Юсси Мурто. Когда Антеро ответил тем четверым «Здорово, приятели», велосипед промелькнул мимо меня. А когда Антеро выдохнул свое «А-а» и упал, Юсси ужо был возле них, собиравшихся прикончить ножами упавшего.

Не издав ни звука, Юсси отбросил в сторону велосипед и прыгнул к ним. И, бог мой, что он с ними сделал! Я видел только, как его широкая спина в светлом пиджаке вклинилась между ними и как замелькали направо и налево его огромные руки. Треск пошел в придорожных кустах от врезавшихся туда тел: с такой силой он их раскидал, всех четверых, в разные стороны вместе с их ножами.

Один из них был брошен в мою сторону в тот момент, когда я выбежал на середину дороги. И он не просто упал на дорогу, а еще проехал по ней на животе метра два, выронив нож. Когда он вскочил на ноги, я двинул его рукояткой ножа по голове. Но он в ответ хватил меня кулаком по скуле и удрал с быстротой зайца. Должно быть, страх придал такую силу его кулаку. Перед моими глазами все заколыхалось и поплыло от его удара. А когда все опять установилось на свое место, Юсси уже успел поставить Антеро на ноги. Поставив его, он заглянул ему в лицо и отпустил, сказав сухо:

— Ах, это вы!

Тот ничего не ответил, придерживая ладонью затылок. Юсси спросил:

— Повредили вам что-нибудь?

Тот ответил:

— Нет, ничего.

— Но вас же ударили ножом.

— Ничего, ничего. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Но, говоря так, он продолжал придерживать ладонью затылок. Когда я подошел к ним поближе, Юсси мельком взглянул на меня и опять перевел взгляд на Антеро, а потом сел на велосипед и поехал дальше, в сторону Алавеси, чтобы оттуда взять направление на город Корппила, где была его единственная родная кровь, успевшая, правда, когда-то в церкви Саммалвуори прибавить к своему красивому имени фамилию Турханен.

А я уехал от Алавеси на автобусе в противоположную сторону. Мне нечего было делать в Корппила и даже в самом Алавеси, хотя Антеро Хонкалинна и предложил мне поступить к ним на лесопилку. Но я сказал ему:

— Нет. С тобой страшно работать.

Он спросил:

— Почему?

— Потому что ты меня перетянешь в свою коммунистическую веру, и тогда меня тоже будут резать ножом. А Юсси Мурто не всегда сумеет подоспеть вовремя со своими железными кулаками.

Он засмеялся. Но досталось ему действительно крепко. Они целились ему ножом в мягкое место затылка, а попали в кость, и это спасло его. Мне пришлось открыть чемодан и пустить ему на повязку половину чистой нижней рубашки, прежде чем мы с ним продолжили свой путь в Алавеси. Посмеявшись, он сказал:

— Ничего. Перетерпишь как-нибудь. Ты тоже принадлежишь к рабочему классу, и судьба у тебя с нами общая. Таким, как ты, одиноким прямая дорога — к нам. Где найдешь семью дружнее? Находясь в ней, ты везде будешь дома. В любом уголке Суоми найдутся у тебя свои парни, готовые голову за тебя сложить. А держаться в стороне от нас — это все равно что идти мимо жизни.

Я промолчал, чтобы не сказать ему чего-нибудь обидного, но про себя подумал, что, пожалуй, обойдусь без его компании. Откуда он взялся такой, чтобы учить других? Давно ли он мальчишкой гонял по дороге палочкой железный обруч? Да и нельзя было так вот сразу кидаться на их учение, не проверив хорошенько, к чему оно может привести.

Он спросил, не состою ли я в обществе «Финляндия — Советский Союз» как человек, знающий русский язык. Но я только усмехнулся в ответ. А когда он попросил объяснить мою усмешку, я не сразу нашел, что ответить. Откуда мне было знать, почему я там не состою? Но, помня, что принято возражать в таких случаях, я сказал:

— Оно же ведет вашу линию, это общество.

— Нашу линию? А что это за наша линия?

— А ваша линия — это московская линия.

Он рассердился и сказал:

— Мы ведем свою линию, линию дружбы и мира, и если она совпадает с московской, тем лучше для этой линии.

Я спросил с насмешкой, просто так, чтобы до конца выдержать свое упорство:

— Линию дружбы и мира с рюссями?

И он ответил:

— Да, с русскими! И запомни на всякий случай: ни от чего другого мы бы так много не выиграли, как от дружбы с этим народом.

Вот он, второй Илмари, объявился. Только этот, пожалуй, был покрепче. И он, кажется, тверже знал, что надо делать для проведения своей линии, хотя сам едва шагнул за двадцать. Недаром на их лесопилке рабочие были сильнее своего хозяина.

Я ничего больше ему не сказал, и в Алавеси мы разошлись в разные стороны. Там я постоял немного на кладбище, где была зарыта моя мать, но уже не нашел ее могилы с маленьким, полусгнившим деревянным крестом. Теперь на том же месте была чья-то чужая могила с каменным надгробием, которая тоже успела зарасти травой и кустарником. Для меня ничего больше не оставалось на этом кладбище, и я осторожно покинул его среди ночной тишины, чтобы уехать в Ловизу, а оттуда — на Леппясаари к Хаапалайнену.

30

Ничего не изменилось у Хаапалайнена за эту неделю, но хорошего урожая он не ждал. В этих местах зачастили дожди, замедлившие созревание его ржи и овса. Зато травы получились хорошие. Это определило направление его хозяйства. Близость Хельсинки позволяла мечтать о ежедневной продаже молока. Дело было за хорошим стадом. В надежде на него Ээту затеял построить крупный коровник. Мы вместе с ним выламывали камни для нижней части коровника и свозили их на передке телеги к месту постройки. Дожди без конца обновляли травы на низинах острова, позволив коровам и овцам сытно пастись почти до ноября месяца. Но коровника для них к зиме не удалось построить.

А зимой выяснилось, что ни зерна, ни картофеля нам не хватит. Это надоумило хозяина приналечь на рыбную ловлю. Он окружил свой остров прорубями, и не было дня, чтобы на его крючки не попалась хотя бы одна рыбина. Своих старших детей он еще осенью поселил в Ловизе недалеко от школы, оплатив их содержание из ссуды. Младшая девочка еще не доросла до школы и оставалась дома. Она была единственная, кого поили дома молоком. Снятое молоко отдавалось телятам. А сливки и творог со сметаной уходили в Ловизу. Смущенный скудостью своего стола, Ээту как-то развел передо мной руками и сказал:

— Воля твоя. Удержать я тебя не смею. Суоми велика. Но сам понимаешь…

Я понимал, конечно, и не собирался его огорчать. Но я попробовал представить себя уходящим с острова в глубину Суоми среди холодной зимы, и стало мне почему-то невесело. Я махнул рукой и сказал:

— Э-э, мне не много надо. Я привык.

Он успокоился и задремал, подперев красным натруженным кулаком красную, обветренную непогодой щеку. А я напомнил ему еще раз:

— Не надо было уходить с перешейка. Жил бы сейчас в колхозе, и не пришлось бы тебе лишаться ночного сна.

Он проснулся, обдумал мои слова и ответил:

— Да, все может быть. А колхоз у нас неплохой мог получиться. Это ты правильно сказал. Ребята были ничего по соседству: Онни Хейсканен, Олави Вуори, Ниило Лаппалайнен. Все работящий и дружный народ. С ними дело можно было делать. С ними можно…

Он еще подремал немного в течение того времени, пока его кулак проползал по щеке снизу вверх, заставляя щеку заслонять глаза и задирая кверху мясистую верхнюю губу. Когда кулак сорвался со щеки, а губа хлопнулась на место, он проснулся, вспомнил, о чем шла речь, и сказал:

— Да, оно можно было и остаться, пожалуй. Уйти в лес со скарбом — и все. Кто бы стал искать? Не до того было. Плохо делают, что не спрашивают у людей, желают ли они покинуть родные места, когда государства выправляют свои границы. Наших немало там из тех, что в тридцатых годах отсюда бежали. А после войны к ним армяне переселились из Америки. Тоже, наверно, знали, что делают.

Он хотел еще раз пустить свой кулак в путешествие по щеке снизу вверх, но вспомнил, что хозяйка в Ловизе, куда она понесла по льду залива молоко, сметану и творог, и что это прибавило ему, помимо прочих дел, заботу о скотине. Вспомнив это, он принялся убирать со стола, а я отправился заниматься своей работой. Моя работа была все та же. Зимой я срубил ему маленькую ригу, чтобы не занимать больше сушкой снопов баню, и выровнял место для небольшого гумна. В ожидании весны я готовил для нового коровника деревянную верхнюю часть, подгонял стропила, сколачивал двери, тесал косяки, притолоки, строгал оконные рамы, а по вечерам ходил с хозяином проверять его проруби.

Весной он стал выезжать в залив на моторном боте, пропадая там иногда целыми ночами. Я так и не видел его никогда спящим иначе, как за столом, в ожидании еды или после нее. Ночью он ловил рыбу, а днем ковырял свою каменистую землю, готовя новые пашни и луга. Когда старшие дети прибыли на лето домой, он стал выезжать в море вместе с ними. С вечера они ставили сети, а утром отправлялись их выбирать. Рыбы в доме стало так много, что ее излишек пошел на рынки Ловизы и Хельсинки.