Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Петр перебил Серафиму.
— Хватит! Понял я твою побасенку! Только ко мне не подходит. Зря наводишь тень на плетень. Не знаешь ты меня еще толком.
— Ну, уж не скажи. Вот посмотри сам. Ты вроде мужик, а не на фронте, одетый во все военное, а не солдат. Те мерзнут, голодают, погибают, а ты здесь от жиру поблескиваешь. Разве это не овсюг? Овсюг — это трава обмана, понял?
Серафима ожидала, что этим сравнением она отбила у Сырезкина охоту продолжать объяснения в любви. Но, взглянув в лицо Петру, она не заметила ни милейшего выражения зла или досады. Она даже удивилась — почему этот человек, никогда и никому не позволявший задевать его самолюбие, вдруг потускнел, обмяк, скис. Полуоткрытые глаза уже не сверкали горделивым, надменным огоньком. В них Серафима заметили скорее всего мольбу о пощаде, о снисхождении к беспомощному человеку. Серафима содрогнулась: уж не случилось ли что-нибудь с его глазами? Он ли это? Сырезкин ли?
— Ну, хочешь, я перед тобой встану вот так? — окончательно сбил ее с толку Сырезкин и бухнулся на колени. — Смотри! Смотри!
Серафима торопливо отступила назад.
— Да ты что, Петенька… Такое только на клубной сцене бывает. Встань. А то, не дай бог, кто увидит…
— Поедем, слышь, Сима? Вижу, знаю — ненавидишь меня за то. Искуплю… Живи не со мной, а где-нибудь рядом. И мне хватит этого. Мне бы только видеть тебя…
— Вот видишь, ты какой стал, — негромко произнесла Серафима. — Наездился, насмотрелся… Все это не по-нашенски получается. Чудно как-то. Не надо — встань! Спасибо тебе, Петенька, коль правду говоришь… Только никуда я с тобой не поеду. Михаила буду ждать, слово я себе такое дала…
— Мишку, предателя? — вскакивая с колен, дико выкрикнул Сырезкин. — Так его же трибунал сразу же расхлопает, ежели появится. Ты думаешь, что говоришь?
Голос Сырезкина дрожал от волнения, с лихорадочной торопливостью он начал стряхивать с колен снег.
— А я Мишку жду… — задумчиво произнесла Серафима. — Не верю, чтобы он переметнулся к немцам, не верю — что ты хочешь со мной делай…
Петька ничего не ответил. Подошел к саням, вытащил оттуда тяжелый тулуп, накинул его на плечи, поднял высокий ворот. Потом постоял, еще раз склонился, разгреб в передке сено и вытащил оттуда чем-то набитый мешок.
— Не смей, не смей! — заметив эту возню, кинулась к Петьке Серафима и уперлась ладонью в мешок. — Я тебе все высказала… Нам ничего от тебя не нужно…
Но Сырезкин как бы не слышал Серафиму. Он небрежно оттолкнул ее от саней, потом, перевалив мешок через бортик, швырнул его на снег.
— Не для тебя это, — произнес Петька с тоской. — Для детей это будет. А ты можешь не дотрагиваться… Не для тебя это…
Закутавшись в тулуп, Сырезкин свалился в сани. Схватил вожжи. Под полозьями скрипнул сухой снег.
— Сопьюсь я теперь, Сима, — пряча голову за высоким воротником тулупа, грустно произнес Петька и дернул вожжи.
С легкостью птицы помчался добрый, ненатруженный конь по малонаезженной дороге. Из-под копыт облачком мелкой пыли в разные стороны разлетался чистый снег.
Серафима смотрела задумчивыми глазами вслед удалявшимся саням. Вот они проскочили последние дома Самойловки, и теперь уже мутный комок, все более и более расплываясь, катился в сторону темнеющей вдали стены краснолесья. Потом все растворилось в вечерних сумерках.
XXXVII
Самойловку нельзя было бы назвать деревней, если бы приезд Сырезкина и его встреча с Серафимой остались здесь незамеченными…
Люди уже перестали стесняться Серафиму, говорили о ней только в глаза. У некоторых даже выработалась потребность проклинать войну и фашистов обязательно в присутствии Серафимы. Им казалось, что высказывая всю эту ненависть при Серафиме, они шлют эти проклятия в первые руки, сразу же по адресату. Теперь Серафима все реже могла слышать свое имя, когда люди разговаривали о ней. Его заменило теперь с ляпающими звуками слово — «предательша».
— И что с ней Советская власть нянчится? — кричала во все горло женщина у амбара с семенным зерном, где предстояло Серафиме сегодня заниматься очисткой хлеба.
Другие женщины возбуждены были не менее.
— Значит, она крутит с Сырезкиным, а когда надо было развестись с предателем, она отказалась… Да что же это такое?
— Ты глянь-ко, какая противная! Еле ноги волочит, а кобеля подавай!
— На то она и предательша! Они с этим Мишкой не то творили! Погодите: НКВД еще разберется.
— А еще надо проверить, что ей Сырезкин в мешке подсунул. Заявить надо об этом. Тут все может быть.
Возмущались шумно, от души. Казалось, делают они это для того, чтобы хорошо их слышала Серафима. Хотя та находилась здесь, совсем рядом, среди них. Лишь Танька Коржикова, молоденькая девушка, звонко засмеялась и с наслаждением сказала:
— А как он стоял перед ней на коленях! Я все видела в щелочку… А когда он стал уезжать — она бросилась к нему в сани и давай обнимать и целовать его. Аж слезьми залилась… Я аж тоже не выдержала. А он оттолкнул ее… И как это другие умеют так мужиков заманивать?.. Чего уж в ней красивого-то, в этой предательше? Неужели уж помоложе не мог найти?
Как-то Серафима встретила на улице соседку Екатерину
