Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Айшат по-прежнему, и даже больше, чем прежде, избегала Павла Ивановича. Но теперь он знал причину. Однако это нисколько не утешало его. Наоборот, еще труднее ему было подойти к ней и убеждать ее выйти за него замуж. Айшат и слышать ничего не хотела.
«Я тебе не пара, а теперь тем более», — упрямо повторяла она.
Тут уж Павлу Ивановичу на самом себе пришлось убедиться в упрямстве горцев.
И вот настал день, перед которым отступили все личные радости и беды. Сотни людей из разных селений собрались здесь, чтобы стать очевидцами чуда.
Реку перекрыли. Началось наполнение водохранилища. За день вода поднялась на семь метров. Среди строителей стояла и Айшат. Лицо ее сегодня было открыто. Казалось, она не только не стыдилась своего увечья, а даже гордилась им. Рядом с ней стоял тот, кого она любила.
Но вдруг так же, как в тот далекий-далекий год, когда Шамиль проклял это ущелье, вода пробила под плотиной брешь и стала уходить из водохранилища.
— Мы же предупреждали! Проклято это место, — ворчали старики. Но в голосе их звучало теперь не злорадство, а горечь.
— Ничего. И с этим поборемся, — заявили строители. Они знали, что должны спасти свою честь и честь этого ущелья, если понадобится, то и ценой жизни. Неудача грозила не только стройке, в которую вложен труд нескольких лет, да какой труд! Но самое главное — она могла подорвать среди горцев веру в новую жизнь.
А вода уходила, предательски уходила у всех на глазах. И тут раздался отчаянный крик. Все повернули головы. Это кричала Айшат:
— Нет, этого не может быть. В горах будет свет, будет!
И не успели люди опомниться, как ее белое гурмендо мелькнуло над водохранилищем — и она прыгнула в убывающую воду. За ней, как орлы, бросились мужчины, и среди них, конечно, Павел Иванович и, как это ни странно, ее постаревший отчим Машид. Он же и вынес ее на берег.
— Здесь не место для геройства. Твоя жертва ничего бы не дала, — сердился Павел Иванович, бледный от страха перед тем, что могло случиться.
Народ пошел на штурм реки. Камни, мешки с цементным раствором, одеяла с землей — все летело туда, в ее бездонную пасть. И спасенная Айшат видела, как женщины, среди которых была и ее мать, снимали с себя фуфайки и, размахнувшись, бросали их в воду…
И брешь была закрыта.
В горах разлилось тихое мирное озеро. Река, еще недавно стремительная, словно уснула в окружении вековых скал. В Хвартикунском ущелье воцарилась неслыханная тишина.
А в саклях горцев загорелись яркие лампочки, от которых и ночью светло как днем. Горцы ласково называют их лампочками Ильича.
Тут бы и самое время сыграть свадьбу. Но свадьбу Павла Ивановича и Айшат пришлось отложить. Радость победы над стихией была омрачена взрывами вражеских бомб на западных границах.
«Война! Опять помешала война», — подумала я с горечью. Почти в каждой судьбе, будь то далекое прошлое или близкий вчерашний день, война неизменно напоминала о себе.
Сколько я себя помню, везде она.
Мое голодное детство — это война. Ранние морщины матери — это война. Черный платок тети — это опять война.
И засушенные колокольчики в письмах на фронт — тоже война.
А у меня четверо сыновей…
С музыкой и песнями встретили нас женщины на границе Ботлихского района. А в саду под деревьями, которые гнулись от тяжести плодов, уже были расстелены ковры, а на коврах, на их пестрых узорах цвета живого луга, семь разных блюд из баранины. Таков старинный ботлихский обычай — встречать гостя не хлебом-солью, а мясом баранины. Причем, если гость не очистит как следует свою тарелку, — значит, он не уважает хозяев.
Конечно, эта задача не из легких. Но то ли сказалась длинная утомительная дорога, то ли очень уж вкусная была еда, но только хозяева остались довольны гостями.
Когда же они убедились, что гости любят и уважают их, на ковре появился кувшин с бузой. Был он торжественно извлечен из ямы, где лежал обернутый в травяной дерн. Каждый подставил свой рог. И хозяйка, приготовившая эту бузу, встала и представила нам собравшихся женщин.
Были они все нарядные и красивые, чем-то похожие друг на друга, как сестры, и в чем-то очень отличные, тоже как сестры. И удивительно — у многих ботлихских женщин глаза зеленые, зеленые-зеленые, как этот сад, как озеро в саду, как весь этот летний мир…
Одна из зеленоглазых встала и нараспев произнесла:
Гости дорогие!
Пью, чтоб земля без ласки не грустила,
Пью, чтобы руки крепкие мужчин
Не в ствол оружия вкладывали силу,
А в плуг, и в мир, и в мерный гул машин.
И чтобы злу и войнам вопреки,
Вовек не тосковали на планете
О доброй теплоте мужской руки
Ни старики, ни женщины, ни дети!
Это был единственный тост, потому что в горах не принято, чтобы женщина пила. Но если уж тост произнесен, значит, ставь рог дном кверху.
И все-таки еще один тост прозвучал за этим «ковровым столом». Это был мой тост, ответный. Ведь я, как гость, не могла промолчать.
— Дорогие ботлихские женщины, — сказала я, вставая. — Мы у вас впервые, и очень жалею, что мы не познакомились раньше. Поднимая сейчас этот маленький рог бузы, хочу сказать то, что на моем месте должен был бы сказать вам мужчина:
Мой тост за женщин!
Если я — планета,
То женщина — как небо надо мной,
Питающее вечно шар земной
И нежной теплотой своей и светом.
И если сам я небо,
То она
Как солнце в нем —
Источник и начало
Всего, что жило, двигалось, звучало,
Всего живого, чем земля полна.
А если я родник, она — вода,
Журчащая бурливо в горных высях.
Картины нет печальнее, когда
Родник молчит:
В нем нет воды. Он высох.
А если я орел, то мне она
Нужна в моем полете и паренье,
Как воздуха попутная волна,
Как моим сильным крыльям — оперенье.
Хочу, чтоб небо было — на века!
Хочу, чтоб солнце каждый день всходило!
Хочу, чтобы мне сердце молодила
Журчащая вода из родника.
Хочу, чтобы орел
