Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Николке стало казаться, что старик помешался — так нелепо он вел себя. А старик между тем все ходил и ходил по амбару, и лицо его и глаза выражали то полную растерянность, то гнев, то отчаяние, то надежду. Он видел, что амбар пустой, но он не мог и не хотел в это сразу поверить. Он спустился на землю и долго кружил вокруг амбара, заглядывая под каждый куст. Стоя под амбаром, Николка подавленно следил за стариком.
Обыскав все кусты, сгорбившись, Аханя подошел наконец к амбару, прислонился спиной к свежеобтесанному столбу, удивленно и жалобно сказал:
— Весь продукты забирали, суксем забирали… зачем иво такой плохой люди живи?
С этого дня пастухи начали экономить продукты, которые и раньше выдавались Улитой строго по норме: на одну чаевку кусочек лепешки величиной с ладонь и три кубика сахару. Теперь же чай приходилось пить с затураном — пережаренной мукой — и ограничиваться одним кусочком сахара. Чаю осталось лишь на несколько заварок, и надо было готовиться заваривать чай брусничным листом и шиповником. Это очень угнетало пастухов, привыкших чай пить крепким и без нормы, но это не все — беда в том, что воры украли табак. Правда, вдоволь было мяса и рыбы — голодная смерть пастухам не угрожала, но что это за жизнь, если приходится курить сухие листья и измельченный мох?
Дождя все не было — тайга изнывала от жары, редкие слабые порывы ветра сдували с лиственниц, как перетертый табак, пыльцу, от которой першило в горле. Тополя, тянущиеся вдоль речки узкой полосой, роняли пух, он, медленно кружась, точно первым снегом, устилал сухую землю. Тайга в такую сушь — словно бочка с порохом. Пастухи очень осторожно обращались с огнем. Но беда, как всегда, пришла оттуда, откуда ее вовсе не ждали.
В этот день Аханя пришел в чум встревоженный, он сообщил, что видел в стаде чалыма с распухшими суставами, — похоже, что олень заражен копыткой! К предположению старика пастухи отнеслись недоверчиво, хотя и насторожились. Вскоре чалым сдох.
Николка уже слышал и читал о страшной копытной болезни, которая может в короткое время, если не принять мер, скосить двухтысячное стадо. И вот он стоит над сдохшим, уже смердящим оленем и со страхом рассматривает его распухшие ноги, уродливо вывернутые болезнью копыта. Вот она — зловещая копытка! В тишине победно жужжали большие зеленоватые мухи. Черный ворон, успевший выклевать оленю глаз, нетерпеливо переминался на вершине лиственницы.
Через два дня сдохло еще семнадцать оленей. Посовещавшись, пастухи решили немедленно пристрелить всех больных оленей, которых насчитывалось около двадцати голов, и угнать стадо с зараженного пастбища на вершину Маяканского хребта, поближе к холоду и ветру. Три дня от зари до темна гнали пастухи стадо, на ходу пристреливая больных оленей. Стадо, точно чувствуя беду, послушно бежало в горы.
На новом месте, в гольцах, падеж оленей прекратился. Пастухи, не на шутку перепуганные бедой, облегченно вздохнули — это была настоящая большая победа, это было удачное бегство от смерти.
…Осень в тайге не так богата красками, как в прибрежной лесотундре, где кругозор неохватно широк, где все разнотравье развернуто перед взором, словно яркая цветная мозаика. Осень в тайге менее яркая, но она стремительней приморской. Вначале хвоя лиственниц чуть-чуть подергивается словно бы рыжеватой паутиной, вскоре на ветвях появляются охристые искорки, и вдруг в одну ночь или утро все вокруг засияет ровным желтым светом, и в этом желтом море тотчас потонут и пурпурные факелы берез, и червонные россыпи ольховых кустарников. Желтизной отсвечивает небо, желтеют серые каменные сопки и гольцы, желтеют озера и ручьи. И кажется Николке, что и глаза у людей в эту пору чуть-чуть желтеют, и руки их отливают желтизной, как золото, и одежда, и лица, и даже мысли… Но осыпается хвоя на землю — желтизна все тоньше, блекнет позолота, и вот уже прозрачный лес распахнулся настежь, и видны сквозь него, как сквозь тонкое серое кружево, тугие клубы белых облаков и синие вершины гольцов.
Грустное звонкое эхо звучит над тайгой, точно в пустом храме. Тоскливо шумит в оголенных сучьях пронзительный северный ветер. Холодно посверкивают на солнце застывшие озера. Черный ворон на вершине сухостоя нахохлился, взъерошил жесткие перья в предчувствии близкой голодной зимы.
…В этот раз долгановское стадо подошло к коралю последним. Сразу после корализации Плечев пригласил пастухов для большого разговора в Дом оленеводов. В долгановском стаде был самый низкий процент приплода — семьдесят телят на сто важенок, — такого еще не бывало. Был у Долганова и самый низкий показатель сохранности взрослого поголовья — восемьдесят два оленя недосчитала учетная комиссия.
Пастухи шли к председателю удрученные, но, кроме сознания собственной вины, они несли в себе некую взрывную силу. Шестеро измотанных тяжкой работой пастухов шли к председателю, чтобы выслушать его упреки и затем, взорвавшись, высказать ему все свои обиды и претензии.
В просторной бревенчатой избе многослойный табачный дым. На широких лавках вдоль бревенчатых стен, распахнув полушубки, телогрейки и собачьи дохи, сложив на коленях малахаи и шапки, сомлев от тепла и курева, сидят каюры, учетчики, бригадиры первой и второй бригад и много другого незнакомого Николке люду. Плечев с Шумковым сидели за длинным столом, заслоняя спинами окно, и что-то торопливо писали. При виде пастухов Плечев, радушно улыбаясь, вышел из-за стола.
— А, пришли, садитесь, ребята, вон туда садитесь, так, чтобы на виду вы все у меня были. А ты, Аханя, вот сюда садись, поближе к начальству. Подвинься-ка, Василий, расселся…
«Что-то очень уж веселый председатель, — отметил Николка, — может, и не будет распекать нас при всем честном народе?»
— Все расселись? Прошу тишины! — Плечев предостерегающе поднял руку. — Пригласил я вас сюда вот для какой цели. Посчитали мы стадо Долганова, взвесили все и вот какие выводы сделали. Не хватает у вас, милые вы мои ребятушки, восемьдесят голов! Много это или мало? Много для нормальных условий, мало для таких условий, какие были у вас… Да! Знаю, все знаю! Трудно вам пришлось на новом маршруте — по вашим лицам вижу, что трудно. Подобный эксперимент в соседнем колхозе закончился плачевно: больше половины стада разбежалось — пастухи ослабили надзор. У тех же соседей пятьсот оленей унесла копытка, кстати, зараженное копыткой стадо паслось недалеко от вашего. Условия были примерно равные, а результаты в вашу пользу налицо. Нам бы надо было помочь вам, но мы тут закружились, не смогли допроситься вертолета, авиация была брошена на тушение пожаров в тайге. Не смогли мы к вам добраться — наша вина! И честно признаться, мы совсем не ожидали, что вы пригоните на кораль полнокровное стадо, которое не только не пришлось восполнять, но которое дало колхозу четыреста упитанных чалымов. Вот за этот ваш самоотверженный, по-человечески добросовестный труд душевное вам спасибо, товарищи пастухи! Дорогие мои! Спасибо вам от всего колхоза!
Не ждали пастухи таких проникновенных слов от председателя — облегченно вздохнули они, блаженно расслабились, дрогнули и посветлели их суровые усталые лица. И познал Николка в эту минуту, быть может первый раз в жизни, истинную цену, великую силу душевно сказанного слова!
Потом говорил представитель из района:
— С этого знаменательного для всех года, товарищи пастухи, мы обещаем вам ежеквартально доставлять почту: зимой — на собаках, в летний период — на вертолетах. Мы собираемся выделить вашему колхозу два гусеничных вездехода, которые будут обслуживать прибрежные стада.
Он сообщил, что скоро в оленеводческих бригадах появятся портативные рации. Говорил о необходимости улучшения быта оленеводов, о расширении оленеводческого хозяйства, о привлечении в оленеводство молодых специалистов. Речь была складной и долгой, но слова были бездушные и казенные, они взлетали, переливаясь радужными оттенками, и тут же, не трогая душу, исчезали, точно мыльные пузыри.
Не пришлось Николке и в эту зиму уйти с Кодарчаном на промысел белки. Сразу же после корализации увезли в Олу в туберкулезный диспансер Аханю. Уехал в поселок навестить семью Фока Степанович. На январь была заказана путевка на курорт для Кости Фролова. Кому же пасти оленей?
— На вас, ребята, вся надежда, — посматривая на Николку и Афоню, чуть заискивающим тоном сказал Долганов. — Что ты, Николка, грустишь? Не грусти, будешь оленей пасти и белку стрелять, и соболей лови сколько хочешь. В прошлом году ты поймал соболей не меньше охотников. Как-нибудь проживем, Николка. С Афоней бороться будешь, книжки читать, на баранов пойдем охотиться. Разве плохо, а? — Так успокаивал бригадир молодого пастуха.
Николка видел, что и сам бригадир не прочь бы бросить все и уйти на промысел, но в силу необходимости сделать этого не может.
