Анатолий Ткаченко - Открытые берега
— Молодец! Одевайся. — И, засмеявшись: — Анекдот вспомнил, пока тебя слушал. А может, правда. Кто-то рассказывал… На Севере было. Врач слушает одного каюра, говорит: не дышите. А потом тот синеет и падает в обморок. Врач пугается, приводит его в чувство, спрашивает: что с вами? Как же, отвечает каюр, сама сказала: не дышат. Оказывается, он несколько минут не дышал.
Сухломин смеется, укладывая стетоскоп в карман халата, улыбается Антонида — она, наверное, не раз уже слышала этот анекдот, — смеюсь и я за компанию: на то и анекдоты.
— Не принимаю такой ответ, — говорит Сухломии, как бы случайно вспомнив то, зачем пришел сюда. — Мне так: да или нет. Половинкиных не люблю. У меня один такой из операционной сбежал. Антониду спроси. Другой, между прочим, фронтовик, ордена имел, расплакался. Его на стол класть, а он трясется, слезами обливается.
— Наверно, не зря боятся?
— Не зря. Вот я и пришел, спрашиваю. Думаешь, мне делать больше нечего? Сегодня можешь отказаться. Еще можешь. Завтра свяжу и сам отнесу в операционную. — Сухломин вытянул свои смуглые, прочные руки, слегка покачал их, будто баюкая ребенка. — Хоть на весь санаторий реви.
Пройдя к окну, Антонида оперлась о подоконник, стала смотреть на вершины сосен, над которыми взлетали и падали два белых голубя. Она впервые повела себя так на обходе, что, пожалуй, означало: зачем долго говорить, ведь все уже решено? — но это удивило даже хирурга, который, конечно, лучше, чем я, понимал, что сестры не солдаты. Он глянул ей в спину, чуть опустил глаза, — короткий халат Антониды поднялся, видны были высокие ноги с застежками на чулках, — отвернулся, нащупывая папиросы.
Мне вспомнилось, что Сухломин живет один (рассказывала Антонида, когда мы шли на станцию), что жена у него, вернее бывшая жена, учится в медицинском институте в Благовещенске. Он сам заставил ее учиться (была медсестрой, встретились они на фронте), но на второй или третий год жена закрутила роман с молодым преподавателем. Сухломин получал анонимные письма, не верил им. Однажды, приехав в Благовещенск, зашел к хозяйке, у которой жена снимала комнату, и та плача, выложила ему все: и как она сама покрывала ее поначалу, думая, что встречаются не по-серьезному, и как теперь не может видеть и терпеть эту «бесстыжую». Сухломин забрал с собой дочь, которая жила то у него, то у жены, и с тех пор перестал ездить в Благовещенск. А она приезжала недавно, просила отдать ей ребенка. Будто бы после подала на суд, хлопочет в городе, — скоро вызовут Сухломина… Вспомнились мне слова Антониды: «Такого человека так обидеть! Такого человека…»
Тогда я не очень внимательно выслушал все это, — стремился в деревню, думал о деревне, — а сейчас мне вдруг показалось, что Антониде правится Сухломин, и ведет она себя свободно при нем потому… Словом, заныло у меня в груди что-то похожее на ревность, на обиду, на зависть к ним, этим здоровым, красивым людям, которые если захотят, будут любить друг друга.
Не случайно, конечно, они работают вместе. Она помогает, уговаривает больных: операции нужны ему для практики, эксперимента… Я нужен им обоим. Нет, я не собирался и не собираюсь отказываться, хоть мне ничуть не помогла моя родная деревня (лучше бы она мне снилась, выдуманная), но зачем они пришли спрашивать? Так полагается? Для очищения совести? А если все-таки откажусь — внезапно, резко? Они, наверное, уйдут, и после я уже никогда не смогу прийти к ним, даже умирая.
Сухломин упер в меня глаза — в них была усталость, просьба ответа, — погасил папиросу в пепельнице, глянул в окно: два белых голубя все еще вились над соснами, и Антонида стояла спиной к нам, показывая свои ноги.
— Да, — негромко, со злостью выговорил я.
Сухломин поднялся, сказал в спину Антониде:
— Вечером клизму и снотворное.
Он вышел. Антонида наконец повернулась, записала в тетрадку «клизму и снотворное», принялась собирать в стопку истории болезней, как-то внезапно села на стул, быстро глянув на меня.
— Ты молодец. И не бойся. Все будет хорошо. — Она приложила к груди руку. — Я верю…
— Вот еще!
— Нет, правда. У меня предчувствие такое. Я себя проверила. Когда японку готовили — так боялась. Даже сон плохой видела. И она, японка, вечером перед этим говорит мне: ты боишься. Наверно, я умру.
Я подумал о том своем сне. Он, кажется, снова приснился мне недавно: красное вино сгустком крови, мерцающее прозрачное тело женщины, каверна… «Я буду носить ее…» Но все смутно, будто сквозь дым или туман, и я не узнал женщину, хотя она была очень похожа на кого-то, может быть, на Антониду. После долго, как и в первое виденье, носил в себе беспокоящую горечь. Рассказать Антониде, спросить — она наверняка верит снам. Но вместо этого я сказал:
— Чего вы так обхаживаете меня?
— Как же? — дрогнули, удивились проталины ее глаз. — Такая операция… Ты не беспокойся. Вот! — она поймала мою ладонь двумя своими, стиснула изо всей силы, аж щеки у нее порозовели. Хотела отвернуться, но, быстро приподнявшись на носках туфель, коснулась губами моей щеки, схватила со стола истории болезней и выбежала из палаты.
Я мог подумать, что все это мне почудилось, вообразилось от какого-то мгновенного помутнения в голове, если бы не горела, как обожженная, щека. Нет, не вся щека, а пятнышко на скуле, будто приложили к нему раскаленный уголек.
За стенами палаты, в отдалении слышались голоса, топот множества ног, неясные шумы, похожие на движение большой воды, — жил, дышал, суетился огромный аквариум, — а здесь, у меня в палате, было так тихо, что часы на руке отстукивали колокольным боем, и воздух, зеленоватый от сосновых ветвей за окном, еще пахнущий присутствием женщины, вдруг ощутился такой плотью, что я мог оттолкнуться от пола, плавать, барахтаться в нем, как рыба.
Я поплыл вдоль стены к окну, ударился небольно о стекло, вильнул хвостом и — к двери. Еще проплыл по кругу, и выплыл на большую воду, в главный аквариум. Вода здесь была мутнее, горше — множество рыб поднимали со дна ил и песок, — но было и веселее: рыбы в платьях, рыбы в штанах и пиджаках, работая плавниками, сходились и расходились, булькали, выпуская пузыри, просто стояли, приткнувшись ко дну, усиленно дыша жабрами.
Вот плывет навстречу Ефим Исаакович — маленькая, черненькая рыба в больших очках, — задевает меня плавником, спрашивает:
— Как ваши дела, дорогой?
— Хорошие дела, — отвечаю и боюсь, что Ефим Исаакович увидит у меня на скуле ранку — красную, должно быть, источающую кровь. Если заметит, я отвечу ему сразу, чтобы не сомневался: рыбак острогой ударил.
— Рад вашему настроению! — говорит аккуратная рыбка Ефим Исаакович, отталкивается от меня плавником и исчезает в мутной толще воды.
Плыву дальше, не торопясь, лишь бы плыть: у меня такое настроение, что если захочу, — сделаюсь птицей, ну, скажем, сизым голубем, и вместо удара остроги у меня под глазом будет зиять острый щипок влюбленной голубки. Но я не хочу, у меня и так дела хорошие. Мне вот только плыть, дышать, барахтаться.
Спускаюсь вниз по бетонным лестницам. Мимо медленно проплывает рыба Семен Ступак. У него нет одного плавника и половины хвоста, и дышит он, хрипя, во всю ширину своих бледных жабр: побывал в той реке, где взрывали, глушили рыбу. Со мной этот водяной урод не здоровается.
На пятачке — полутемном дне аквариума — топчется много рыб различной величины и породы. Есть пескари, караси, пятнистые щуки, плотвички, медлительные сомы. И бульканье, и теснота, и пузыри… Со страхом думаю: если кто-нибудь съест кого-либо — заметить непросто.
Приближаюсь, осторожно работая передними плавниками. На диване, свесив до самого донного песка хвосты, прижавшись боками друг к другу, сидят две знакомых мне рыбы: изящная щучка Грега и золотистый карась лейтенант Ваня. У них рыбья любовь. Странно, думаю я, и интересно: какое потомство они народят? Приветствую их, взмахнув плавником. Карась Ваня отвечает двумя плавниками, раскрыв их, будто его выбросили на воздух, и я слышу:
— Ты в открытое море? Давай, я сейчас приплыву!
В стене аквариума вижу отверстие — туда вытекает мутная густая вода, — а дальше — светлый широкий простор по имени океан. Подруливаю к отверстию, озираюсь по сторонам: как бы не выхватил полбока какой-нибудь хищник. В глубине коридора, в полосах света из иллюминаторов вижу белую рыбу, одетую в халат, с большой смуглой головой. Узнаю: хирург Сухломин, — очень похож на электрического ската. Хочу лучше разглядеть — исчезает. А вот, распахнув широко дверь персонального аквариума, медленно выплывает в рыбью суету и шум волн директор санатория — остроносый, длинный и упруго круглый тропический тунец. Он, как таран, прошивает мутную толщу воды, от него шарахается в сторону разная рыбья мелочь, и даже щуки почтительно прячут зубки, а сомы смиренно виляют хвостами. Покачавшись на взбудораженной тунцом воде, я устремляюсь к зияющему светом отверстию.
