Златослава Каменкович - Опасное молчание
Проходили дни за днями. Временами в душе молодого человека буйствовал ураган. Он погружался в такие водовороты мыслей, так глубоко они затягивали его, что однажды на улице едва не угодил под трамвай.
Печаль тяжелой завесой опустилась над семьей Кремневых. И эту завесу не в силах были разорвать ни Петро, ни его друзья, которые чаще, чем прежде, собирались у него.
Петро снова вернулся к прерванной работе над романом «Светя другим — сгораю…» В газете ему дали творческий отпуск.
Прежде он никогда не ждал вдохновения, садился за стол и работал. Теперь же бывали дни, когда он с выражением глубокой задумчивости и даже некоторой отрешенности часами просиживал над стопкой чистой бумаги.
Стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, он вдруг яростно набрасывался на книги. Читал, забывая о еде и сне, по целым дням не выходя из своей комнаты.
Иногда с утра до обеда ему удавалось написать несколько страниц, но, перечитав их, с досадой комкал и бросал в бумажный сугроб под письменным столом.
Нет, Петро никак не мог привыкнуть думать о Кремневе в прошедшем времени… Скрипнет дверь, он весь так и встрепенется в радостном ожидании, что вот сейчас войдет тот, кто так часто входил в эту комнату всегда такой нужный… Кремнев умел вовремя охладить чрезмерный жар в не терпящей ни горячности, ни поспешности работе Петра; и, наоборот, тепло его умных и добрых глаз согревало, когда что-то не удавалось и к Петру подкрадывался холодок сомнения.
«И вовсе не страшно, — убеждал Кремнев, — даже у великих писателей порой годы отделяли посев от жатвы… В этом случае, друг мой, точнее и лучше Владимира Маяковского не скажешь:
Поэзия — та же добыча радия.В грамм добыча, в год труды.Изводишь единого слова радиТысячи тонн словесной руды…
За окном уже сгущались сумерки, а Петру, засевшему еще с утра за новую главу, никак не удавалась светлая, мажорная гамма красок в описании утреннего леса.
«Засеребрилась хвоя в светлых лучах солнца…» — начал он в четырнадцатый раз набрасывать пейзаж и, не дописав, уставший, злой на себя, отбросил страницу, закурил.
«Нет, черт возьми, это не что, совсем не то!..»
Подошел к окну и увидел, что около старинного газового фонаря с пятью нахлобученными снежными папахами на стеклянных колпаках, как раз напротив дома, где в 1707 году во время Северной войны трижды останавливался Петр I, группа экскурсантов внимательно слушала женщину в котиковой шубке и белом пуховом берете.
Петр часто встречал эту женщину-экскурсовода и у парадного своего дома, как известно, тоже старинного памятника архитектуры. Он раскланивался с ней, потому что она как-то сама первая поздоровалась с ним.
Сейчас экскурсанты подошли к каменным львам у входа в здание горсовета, и женщина (Петро знал) говорит:
— Точно таких же каменных львов вы встречали на разных улицах нашего города над порталами некоторых старинных домов. Изображение львов было составной частью старого герба Львова. Это видно на печатях князей Андрея и Льва еще с 1316 года. Сохранилась легенда. Когда последние защитники города погибают в неравном бою, эти каменные львы оживают и бросаются на врага, обращая его в паническое бегство. Вот таким бесстрашным львом был и Александр Марченко…
Теперь люди подошли к мемориальной доске. Они стояли на том месте, где в тот памятный день укрылся за колоннами танк «Гвардия».
«Двадцать седьмого июля 1944 года во время боев за освобождение Львова от гитлеровских захватчиков советский танкист Александр Марченко водрузил на башне ратуши красное знамя победы», — читали экскурсанты…
«Сашко, — мысленно сказал Петро, — я клянусь тебе, что напишу книгу… расскажу людям о тебе… о розах на камне твоей могилы и горестных девичьих слезах моей сестры…»
Он отошел от окна и снова сел за письменный стол, твердо решив просидеть хоть всю ночь, но закончить начатую главу.
Постепенно Петро так увлекся, что даже не услышал, как кто-то вошел в его комнату.
И забываю мир, и в сладкой тишинеЯ сладко усыплен моим воображеньем,И пробуждается поэзия во мне…
Петро вздрогнул от неожиданности, услышав знакомый голос.
— Юра! — он горячо обнял друга. — Дорогой ты мой Юрко… А, здесь и Йоська!.. Ну и ну…
— Петрик, у тебя такой вид, будто ты встал после тяжелой болезни, — встревожился Юрий.
— Это потому, что я не брит.
— У него не работа, а настоящая каторга! — развел руками Иосиф. — И заметь, Юра, добровольная каторга. Никто его не заставляет так много работать. Прав Хемингуэй, сравнивая работу писателя с айсбергом. Лишь малая часть айсберга на виду, остальное скрыто в глубине.
— Погоди, погоди! — отстранив Юру, Петро шагнул к двери. — Стефа! И она еще прячется от меня?! — с удивлением узнавая в чуть располневшей элегантной женщине Стефу, несказанно обрадовался он.
— Петрик, милый! — Стефа сама обняла и расцеловала растерявшегося Петра.
Он смотрел на нее глазами хлопчика Петрика. До чего же изменилась Стефа! Десять лет назад она казалась ему очень высокой, и потому Петро часто не решался взглянуть ей в лицо: ведь для этого нужно было задирать голову и лишний раз показывать, до чего он еще мал ростом…
— Боже, как давно я тебя не видела, Петрик! И каким же ты стал великаном! — теперь уже она снизу вверх заглядывала ему в лицо.
Вошла Наталка, вконец смутившая Петра, так как память лукаво напомнила тот осенний день, незадолго до первого снега, когда они втроем — Кремнев, Наталка и Петро, гуляя, остановились у развалин Высокого Замка.
— Смотри, Петрик, какая-то Стефа увековечила свое имя на каменной стене! — крикнула тогда Наталка.
— Это сделал мальчик, — сказал Петро.
— Да нет же, — возразила Наталка, — разве «Стефа» мужское имя?
— Но я… я даже знаю того мальчишку, который, едва не свернув себе шею, полез и высек это имя, — признался Петро.
— Все ясно, — прищурилась Наталка.
— Что ясно? — засмеялся Петро, уловив улыбку на посвежевшем от прогулки лице Кремнева.
— Все ясно, — упрямо повторила девочка, но что ей было ясно, она так и не сказала…
— Как же ты, Йоська, мог меня не предупредить? — укоризненно посмотрел Петро на друга. — Я бы убрал тут, принарядился…
— Все нити заговора в руках Олеся, — кивнул Иосиф в сторону двери.
— Каюсь! Виноват! — шагнул из-за двери Олесь, ведя за руку краснощекого человечка лет пяти.
— Тарасик! — подхватил на руки мальчугана Петро и подбросил над своей головой.
— Дядя, вы откуда знаете, как меня зовут? — деловито осведомился маленький гость. У него серые Стефины глаза, оттененные длинными, прямыми, как лучи, ресницами. Он смотрит на Петра серьезно и вопросительно.
Но Петро не успевает рта открыть. Входит Мирослава Борисовна, растерянно-смущенная. Она ведь просила гостей зайти к ней, пусть бы Петро успел привести себя в «божеский вид».
— Да, да, — засуетился Петро, выпроваживая всех, — дайте мне возможность побриться и вновь предстать перед вами молодым и красивым.
После ужина мужчины задымили, и женщины ушли в комнату Мирославы Борисовны.
— Знал бы я, какой подлец заварил эту историю, морду бы набил! — вдруг с мальчишеским азартом сжал кулаки Олесь.
— Нет, друг мой, это не выход, — помрачнел Юрий.
— Ты, конечно, прав, — лицо Олеся стало задумчивым. — Слов нет, там у вас люди умные, разберутся. Ведь на свете она одна — правда! Только в моей голове никак не укладывается: как же это?.. Ведь записку мог написать только коммунист?.. Почему же он побоялся открыть свое лицо? Да и вообще, откуда все это мог он узнать?
Они еще долго строили всякие предположения, но Петро так и не мог назвать имя своего недруга.
— Скорее всего, Лесик, я эту фотографию просто где-то выронил, — решил Петро. — Ты о чем задумался?
— Думаю, если таких, как ты, будут исключать из партии, так это же… Да нет, этого не может быть, не может быть!
Перед началом собрания Петро, проходя мимо раскрытых дверей бильярдной, услышал смешок и брошенную кем-то фразу:
— Без суда суд бывает!
«Что он этим хотел сказать? — обожгло Петра. — А, собственно, почему это меня так задело? Да, да… это просто у меня какая-то дурацкая мнительность… Персональное дело… Другими словами, суд чести?..»
Петро стоял в вестибюле и курил. Из библиотеки вышел писатель Степчук, высокий, плотный шатен лет сорока пяти с простым открытым лицом. Он подошел к Петру и дружески пожал ему руку.
Должно быть, в жизни каждого человека наступают минуты, когда ему не нужны никакие слова, нужно только одно молчаливое рукопожатие. И Степчук, автор многих книг, острых, богатых яркостью сатирических красок памфлетов, видимо, это знал.
