Златослава Каменкович - Опасное молчание
И хотя Кремневу не дали слова, он сказал с места:
— Александра Кремнева оклеветали. Как же я могу указывать в своих анкетах, что он был «врагом парода», если моя совесть восстает против этого?
— Коммунисту нельзя руководствоваться одними лишь личными чувствами. Вы можете ошибаться! — возразил секретарь горкома.
У Петра холодок пробежал по спине, потом его бросило в жар. Ведь никому из сидевших здесь не было известно, что даже малейшее волнение для Кремнева теперь исключено.
— А вот так, по запискам без подписи, по неясным подозрениям?.. Да по какому праву так унижается человеческое достоинство?! — почти крикнул Кремнев.
Председательствующий, опершись о стол руками, весь подавшись вперед, остановил Кремнева, и в голосе его послышалась непочтительность:
— Запахнулись, понимаете, в тогу одинокого правдолюбца и красуетесь! Разберемся в вашем вопросе!
Как только объявили конец собрания, Петро, точно школьник, перескакивая через ступеньки, опрометью бросился по лестнице вниз. Кремнева он нашел уже возле гардероба. Как ни старался Евгений Николаевич взять себя в руки, восковая бледность и катящиеся по лбу крупные капли пота, которые он то и дело утирал носовым платком, сказали Петру, что даром эта стычка Кремневу не прошла.
— Пока вы возьмете свое пальто, Евгений Николаевич, я слетаю наверх за моей одеждой.
Лицо Кремнева приняло удивленное выражение. Затем он улыбнулся, но улыбка не стерла с его лица мертвенную бледность.
— Зачем же, Петрик? Оставайся на концерт.
Петро знал: колоссальная выдержка и хладнокровие сочетались в Кремневе с большой деликатностью. Поэтому пришлось схитрить:
— Хочу еще успеть закончить главу, чтобы не работать ночью. Не уходите без меня, я мигом.
— Слушай, Петрик, — Кремнев достал из кармана пиджака трешку. — Пожалуйста, купи «Верховину».
— Что, что? — строго укорили глаза молодого человека. — Даже я при вас больше не курю.
— Иначе, друг мой, не успокоюсь, — признался Кремнев.
— Деньги у меня есть. Купить — куплю, а там еще посмотрим.
Петро заметил стоявших у колонны Иванишина и низкорослого молодого литработника из областной газеты. Да, конечно, они что-то говорили о Кремневе, и на их лицах сквозила откровенная насмешка.
«Нахалы! Вы в неоплатном долгу перед этим человеком», — так и захлестнуло Петра возмущение. Захотелось подойти к ним, сказать резкость, но смирил себя, боясь добавить еще больше горечи Кремневу.
Тем временем к Кремневу протиснулся редактор военной газеты, знавший хирурга еще до войны и по фронту. Полковник Дудник был широк в плечах, с мощной грудью, ростом не выше Кремнева, а годами много старше его.
— Зря ты кипятишься, Евгений Николаевич, — с сочным полтавским выговором пробасил Дудник, не сводя с Кремнева умудренного жизнью взгляда и не выпуская из своих больших рук совсем холодную руку Кремнева. Его болезненный вид обеспокоил полковника. — Да ты нездоров, брат?
— Пустяки, — бледное лицо Кремнева не светилось улыбкой.
— В общем, кому-кому, а мне известно, что ты вчерашней славой на войне не жил. Если нужна будет подмога, можешь на меня рассчитывать. В любой час дня и ночи.
— Спасибо, Роман Богданович.
Кремнев глубоко уважал смелого во взглядах Дудника и был рад встрече с ним именно в такую минуту.
Вернулся Петро в застегнутом пальто, держа в руке меховую шапку.
— А, явился телохранитель, — по-отцовски ласково обнял его Дудник. — Когда я получу новый очерк? И чтоб тот же темперамент, эмоциональность!
— Что не властен давать, то бесчестно обещать, — в ответ улыбнулся Петро.
Он, как и Кремнев, уважал этого умного, проницательного человека.
— Скажу так: лучше в обиде оставаться, нежели в обидчиках. Так что уважь старика, приноси главы из романа, рассказы, все, что у тебя есть в торбе. Нашим читателям по душе твое перо. Твои книги читают. Зайди, забери письма, адресованные тебе. — Зайду, — пообещал Петро, не сводя беспокойного взгляда с побелевших губ Кремнева. — Евгений Николаевич, может, я выскочу и достану машину?
— Не надо, тут же близко.
На свежем воздухе ему будто стало совсем хорошо. Это успокоило Петра, и он сказал:
— Евгений Николаевич, вы просто здорово выступили. Я теперь знаю: мою книгу надо начинать именно с вот этой злосчастной записки без подписи. А уже потом — о тех, кто с неразборчивой, слепой злобой оборвал жизнь Александра Кремнева…
— Такую книгу не напечатают, — не дал ему договорить Кремнев.
— Почему же? Такие книги, которые вырывают из мрака безвестности добрые, честные имена, разве, они не нужны? Фридрих Энгельс говорил, что в тот момент, когда он окажется не в состоянии бороться, пусть ему будет дано умереть. Это и мой девиз.
«Я тоже добивался реабилитации Александра Кремнева, когда он уже не мог сам постоять за свою честь и достоинство, обвиненный во всех смертных грехах. Но в борьбе должно быть хотя бы равное оружие!» — готово было сорваться с губ Кремнева, меж тем он лишь молча крупно глотнул морозный воздух.
— Евгений Николаевич, я давно хочу спросить, почему вы тогда сразу не отослали товарищу Сталину письмо Яна Гамарника, которое он вам прислал? — спросил Петро. — Вы говорили, что в этом письме Гамарник очень хорошо отзывался о вашем дяде.
Кремнев остановился. В свете газового фонаря на какое-то мгновение взгляд Петра скрестился с его уставшим взглядом.
— Это письмо я получил в начале мая 1937 года. Тогда я еще не знал того, что Ян Борисович из-за болезни третью неделю не вставал с постели, а именно в это время арестовали Александра Кремнева, не знал я и того, что такие аресты в доме, где они жили, происходили часто.
Не получив больше от Гамарника никаких вестей, я решил в конце мая сам поехать к нему. Опоздал. Он застрелился. А через день во всех газетах: «Гамарник — враг народа!»
— Но это письмо… Почему вы не отослали его товарищу Сталину? — еще настойчивее спросил Петро.
— Послал.
— Тогда… даю голову на отсечение, письмо не попало в руки Иосифу Виссарионовичу. Иначе не мог затянуться этот ужасный узел!
«Узел… да, да, узел…» — Кремнев мучительно старался вспомнить, кто же из известных русских юристов в своей речи сравнивал каждое обвинение с узлом, завязанным вокруг подсудимого… Есть узлы нерасторжимые и узлы с фокусом. Если защита стремится распутать правдивое обвинение, то всегда заметно, какие она испытывает неловкости, как у нее бегают руки, и как узел, несмотря на все усилия, крепко держится на подсудимом. Иное дело, если узел с фокусом. Тогда стоит только поймать секретный, замаскированный кончик или петельку, потянуть за них — и все путы разматываются сами собой, человек из них выходит совершенно свободным…
«Да, да, да!!! — стучало сейчас кремневское сердце, каждый день, час, минуту незримо подтачиваемое острым осколком рваного металла. — Такой секретный кончик есть в деле с Александром, в деле тех, кого я знал и кого уже нет… И надо его найти…»
Они подходили к заснеженному бассейну с Нептуном, так много раз воспетому поэтами. Отсюда уже были видны четыре освещенных окна квартиры Кремневых в доме с крылатым львом.
Кремнев удержал Петра за локоть, намереваясь что-то ему сказать. Но в этот миг нечеловеческая боль, подобно удару молнии, прожгла сердце Кремнева, и без единого стона он повалился лицом вниз, в снег.
На свете она одна
Со времени той страшной ночи, когда внезапная смерть Кремнева острой болью обожгла сердце Петра, прошло больше месяца. А казалось, после этого потрясения Петро постарел на много лет. Тяжесть утраты несколько смягчалась повседневной заботой о семье Кремнева. В своем неутешном горе Мирослава Борисовна искала у Петра опоры, как ищет ее мать у старшего сына.
Из-за снежного обвала поезда задерживались, и Ганна опоздала на похороны. Больно было сознавать, что не смогла проводить в последний путь того, кто заменил ей и брату отца.
Пробыв только два дня во Львове, она поспешила обратно, ведь на ее совести были доярка после острого перитонита и семилетний хлопчик с переломом обеих ног.
На вокзале Ганну провожали Петро, Любаша и Наталка. Девочки выглядели очень несчастными. Особенно переживала Любаша. Непривычно притихшая, она украдкой смахивала слезу.
— Любаша, не надо, не плачь, — прижимала ее к груди Ганна.
Девочка понимала, что ей следует держаться так же мужественно, как Петро и Наталка, по ничего не могла с собой поделать.
Петро знал: не пройдет стороной надвинувшаяся на него туча неприятностей, но не хотелось огорчать и без того опечаленную сестру. Он ни словом не обмолвился о своем персональном деле, которое должно было вскоре разбираться на партийном собрании.
