Самуил Гордон - Избранное
От Исера Симон услышал также, что тот, у кого есть постоянный заработок, может не бояться, как боится он, потерять в один прекрасный день работу и не лишен возможности посвящать свой досуг тому, к чему лежит у него душа. Было время, недолгое, впрочем, — тогда он еще целиком был погружен в изучение Святого писания, — когда в свободные вечера он занимался тем, к чему его страшно влекло: лепил из глины фигурки различных животных. И пошел бы, наверное, далеко, посвяти он себя этому. Но тогда пришлось бы бросить бухгалтерию, остаться без заработка. Позволить себе такое может лишь тот, кто чувствует и уверен, что способен со временем удивить мир, как Мордхе Антокольский, например. Он же, Исер, хотя все, кто видел его глиняные фигурки, поют ему хвалу без меры, не рискнет утверждать о себе подобное, и поэтому его увлечение лепкой так и осталось побочным делом. И занимается он им лишь время от времени.
Если бы Исер, рассказывая о себе, вдруг спросил у Симона, к чему, например, тянется сильнее всего его душа, то он, собственно, не знал бы, что ответить. Ибо к тому, к чему лежало у него сердце, и что, как в ту пору казалось ему, захватывало его всецело, он весьма быстро охладел. С той же легкостью, с какой бросил учиться игре на фортепьяно, он еще на более длительное время оставил сочинение стихов, хотя, еще будучи на первом курсе профтехучилища, уже печатал свои стихотворения в местной городской газете, подписываясь Ф. Номис. Как только в училище раскрыли тайну подписи и разгадали, что Номис, если идти справа налево, читается Симон, а «Ф» — первая буква фамилии Фрейдин, он надолго потерял охоту публиковать свои стихи, в то время как другой на его месте, коль скоро стало известно его настоящее имя, печататься в этом случае захотел бы, наверное, еще больше. Хвастаться и чваниться Симону всегда, сколько себя помнил, было чуждо и противно. Но не только это останавливало Симона, не позволяло ему признаться Исеру, что больше всего влечет его сейчас к живописи, что он записался в вечернюю художественную студию и за короткий срок успел уже выделиться там своими работами. Его это, разумеется, вдохновляло. Но относился он ко всему уже иначе. Свои успехи в живописи Симон объяснял тем, что три года подряд занимался в профтехучилище черчением, а за чертежи ему всегда ставили высшую оценку. То, что он так неожиданно для себя самого увлекся живописью, еще отнюдь не значит, что это надолго, что он отдастся ей всерьез и в один прекрасный день не забросит и ее и не примется за что-нибудь еще, — и все по одной и той же причине, о которой никто вовремя его не предостерег: слишком легко относится он ко всему, что легко ему дается, а легко покамест давалось ему все, за чтобы он ни брался. Может быть, поэтому, да, скорей всего поэтому, было ему все равно, в какой из двух институтов, гарантирующих хороший заработок и постоянную работу, пойти учиться. На всякий случай он готовился к экзаменам в оба института. Знаний, полученных в профтехучилище, ему недоставало, чтобы на экзаменах тягаться с теми, кто окончил нормальную школу.
За то время, что Симон жил в доме Эфраима квартирантом и не ждал, не гадал, что меньше чем через год станет его зятем, он, безусловно, смог бы, возьмись за это с усердием, подготовиться к экзаменам в любой из институтов, гарантирующих заработок на всю жизнь, а когда у тебя твердый доход и не надо каждый день ломать голову над тем, как свести концы с концами, можно посвятить время и тому, к чему лежит у тебя душа.
Но к экзаменам Симон готовился без особого рвения. Он был не вполне уверен, примут ли его, даже если сдаст все экзамены на отлично, ибо в анкете, кроме вопроса о социальном происхождении — этого бояться ему было нечего: и отец покойный, царство ему небесное, был рабочим, и мать — работница, — имеется еще вопрос о социальном положении, а служащий, да еще в кустарной артели, не принадлежит к тем, перед кем широко распахнуты двери. Если Симон в чем-то и винил Эфраима, так в том лишь, что тот взял его на работу, сделал счетоводом. Доброй услугой Эфраим на самом деле причинил ему зло. Но может ли он, Симон, сказать с уверенностью, что за этот срок нашел бы работу еще где-нибудь. Сколько раз за то время, что трудится в артели, наведывался он на биржу и узнавал, не требуются ли куда-нибудь токари или слесари, и каждый раз ответ был один и тот же: нет, пока не требуются.
Даже незадолго перед свадьбой Симон забежал на биржу, просто так, скорее из любопытства, чем в надежде услышать что-нибудь иное, что приходилось слышать прежде. И не ошибся. Но у того же знакомого окошка узнал, что в последнее время требовались и слесари, и токари. Почему ему не сообщили? Потому что биржа сняла его с учета — по полученным сведениям, он уже давно работает.
Кто мог сообщить эти сведения? Исер? Ради чего? Ему это ничего не дает. Скорее наоборот. Эфраим Герцович? С какой целью?
Место помощника у бухгалтера Исера не такое, чтобы Эфраим боялся, что при нынешней безработице не найдет, кем его заменить. Но, кроме них двоих, никто больше не знал, что Симон стоял на учете на бирже.
Недоумение Симона, когда о том зашла речь, развеял-таки один из них, а именно бухгалтер Исер Оскарович. К той поре Симон уже был зятем Эфраима… В раскрывшейся игре Исер усматривал то же, о чем предостерегал Симона еще в первые недели: за тем, что затевает Эфраим, всегда что-то кроется, без этого он для ближнего сроду ничего не сделает.
Эфраим просто боялся потерять такого красивого и способного парня, как Симон. С самого начала Эфраим Бройдо задумал сделать со временем своего будущего зятя бухгалтером, ведь с ним, Исером, он давно не ладит. В конце концов, ему придется, вероятно, отсюда уйти. Нашлось бы для него где-нибудь подходящее место, ушел бы уже сегодня.
Открывая ему на все глаза, Исер не скрывал, что, хотя и догадался сразу, что за тем, что Бройдо взял его, Симона, на квартиру, что-то стоит, он все же не ожидал, что Симон так легко позволит набросить на себя сеть. Боже упаси, он ничего дурного не говорит про Ханеле. Она очень мила, и добра, и, надо полагать, как и ее мать, прекрасная хозяйка, но… Пусть Симон на него не обижается, Ханеле теперь все же его жена, но как ему, Исеру, кажется, Симон немного поторопился с женитьбой. В довершение ко всему Исер открыл еще один секрет: у Ханеле уже был жених, весьма красивый парень, и, как ему, Исеру, кажется, за тем, что с ним порвали так вдруг, наверное, тоже что-то стоит.
То, что Ханеле гуляет с парнем и что парень тот — сын мельника, не было секретом для Симона с первых же дней, едва перебрался он на квартиру к Эфраиму. Он видел его там не раз. И собой недурен, и одевается хорошо. Но с первого взгляда он показался Симону противным. Неприятно, когда у мужчины пухлые бабьи щеки и во время ходьбы они трясутся, будто он что-то жует на ходу.
Причина, по какой сынок мельника, считавшийся женихом Ханеле, вдруг перестал приходить к Бройдо, в чем Исер усматривал нечто такое, чего не мог покамест толком понять, не была для Симона тайной. Он легко мог бы объяснить ее Исеру, не опасайся он, что бухгалтер не так поймет его слова и истолкует их как мальчишеское бахвальство. Ханеле отказала сынку мельника и перестала с ним встречаться не потому, разумеется, что не замечала прежде его пухлых бабьих щек. Ханеле просто влюбилась в квартиранта. Еще в тот момент, когда он спустился с мезонина, неся гильзу с мороженым, Симон заметил, что девушка, появившаяся из смежной комнаты, загляделась на него. Симона это не удивляло. Он привык к тому, что девушки на него заглядываются. Но что такого увидел он в Ханеле, что стал пропускать из-за нее занятия в вечерней студии живописи и чуть не забросил подготовку к экзаменам в институт, он не смог бы, наверное, ответить не только Исеру, но и самому себе, если бы такой вопрос перед ним возник. Как не сумел бы всякий влюбленный. Нет, сказать о себе, что он был так влюблен в Ханеле, что никого, кроме нее, как то бывает у любящих в его возрасте, больше не замечал, Симон не мог. Даже в ту пору, когда он ни с кем больше не гулял, а только с Ханеле, и все знакомые стали считать их женихом и невестой, не был он ослеплен настолько, чтобы не замечать молоденьких чулочниц в артели. А среди них были и более красивые, и более стройные, чем Ханеле. Кто знает, как бы все повернулось, пусти его кто-нибудь из них в квартиранты раньше, чем взял его к себе председатель артели, и почувствуй он и там домашний уют, по которому так тоскуешь на чужбине, как почувствовал его вдруг в один прекрасный день в доме Эфраима…
Иногда Симон думал об этом, но сожалеть уже было поздно. И ни к чему. Ибо после свадьбы он искренне и крепко полюбил Ханеле и просто гнал от себя мысль, что сблизил их и свел лишь домашний уют, каким его окружили в доме Бройдо, когда он был еще квартирантом. Их сблизила и свела та истинная любовь, которая у людей в их возрасте никогда не спрашивает «за что» и «почему». На такие вопросы все равно нельзя ответить.
