Юрий Рытхэу - Полярный круг

Силой приходится удерживать себя, чтобы не повернуть обратно и не взять билет в Анадырь. Ну, раз обещал отдохнуть, то уж надо отдыхать, как бы это ни было трудно. И еще я очень соскучился по тебе: прислушаюсь, и чудится твой звонкий голосочек, будто ручеек бежит по камням, прыгает, сверкает на солнце. Береги себя, не простужайся, слушайся учителей и терпеливо жди меня. Твой папа».

Надя дочитала письмо. Что-то в нем было новое, какой-то необъяснимый холодок исходил от этих страниц, исписанных необычно кривым и неровным почерком. Холодом веяло и от моря, от ледового поля, которое недобро шуршало, медленно двигалось вдоль берега по направлению к темнеющему вдали мысу Беринга. За ледовым полем беспрерывной лентой летели птичьи стаи. Откуда столько живого берется с приходом теплых дней? Все летят и летят птицы. Как они помещаются там, на зимовке? Сколько надо земли, чтобы все птицы уселись?

Солнце сияло сзади, щедро освещая движущийся лед, играя лучами на изломах льдин, блестками падая вместе с каплями талой воды.

Тишину, нарушаемую лишь шуршанием льда, иногда взрывал треск проносящегося по улице мопеда. Новые мопеды спешили взять свое до первого снега. За зиму они превратятся в груду ненужного железного хлама, и люди будут снова задать прихода снабженца-парохода, чтобы купить новые машины.

Надя встала с холодной гальки, отряхнулась и пошла вверх по крутому склону, скользя подошвами резиновых сапожек по мокрой траве.

Под пригорком была привязана на цепь упряжка собак Арона Кали. Собаки, завидя Надю, радостно завиляли хвостами. В общем то они были злыми, могли покусать, но к ней относились хорошо: Надя часто носила им сахар из интернатской столовой.

На берег спускался банщик Ерофей Катушкин. Ерофей Катушкин давно жил на Чукотке. Он приехал сюда в конце сорок пятого года и так на всю жизнь остался здесь. Первую свою жену он схоронил в Сирениках, перебрался в Еппын и женился вторично. Его многочисленные взрослые дети жили чуть ли не во всех поселках Провиденского района. И еще поговаривали, что Ерофей Катушкин самый богатый человек в районе. Правда, с виду банщик не выглядел богачом. Он круглый год ходил в засаленном ватнике, в некоем подобии шапки-ушанки военного образца и в валенках с огромными красными резиновыми галошами. Ему другой одежды и не требовалось: жил он рядом с баней и добежать даже в пургу до места своей работы для него было делом нескольких минут. Несмотря на то что Катушкин работал в бане, он вечно ходил грязный и, похоже, не любил мыться. Зато в бане у него был идеальный порядок. Для особо почетных гостей здесь даже был веник, связанный из веточек полярной березки, и квас.

— Ну что пишет папа, Наденька? — спросил Катушкин.

Теперь этот вопрос часто задавали Наде. На почте знали, что она получает с каждым вертолетом письмо, а то и два, и эта новость сразу же становилась известной каждому жителю маленького Еппына.

— Из Москвы пишет папа, — ответила Наденька.

— Ишь ты! — покачал головой Катушкин. — Из Москвы аж! Вона теперь куда добирается чукча!

Сам Катушкин давненько не бывал на материке. За двадцать лет пребывания на Чукотке он лишь раза два выбрался в отпуск, но каждый раз возвращался до срока, жалуясь на непривычный шум больших городов и обилие людей.

— Не могу жить на материке! — вздыхал Катушкин. — Отвык.

Еще славился Катушкин тем, что любил критиковать всех и все. Когда он бывал трезв, а это могло у него продолжаться даже до полугода, он критиковал торговлю за продажу водки, обличал пьяниц и говорил, что алкоголизм — это пережиток капитализма. Ему, правда, возражали: мол, у чукчей капитализма не было, откуда же этот пережиток? Но уж если Катушкин заводился, то его нельзя было остановить. Казалось даже, что его побаивалось начальство. Острый, трезвый глаз Катушкина все примечал, и когда на очередном собрании он поднимался на трибуну, директор совхоза даже пригибал голову. Дело еще было в том, что на собственной работе у Катушкина всегда был полный порядок и его не в чем было упрекнуть. Даже когда он находился в длительном запое, он ухитрялся и топить вовремя баню, и убирать в ней.

— Так что же пишет про Москву твой папа?

В голосе Катушкина было редкое для него благодушие, но его любопытство почему-то не понравилось Наде, и она ответила коротко:

— Пишет, что Москва — столица нашей Родины. Оплот мира и демократии во всем мире!

— Надо же! — как бы с удивлением покачал головой Катушкин. — Оплот, значит, мира и демократии… Ну-ну…

Катушкин побрел вниз, к бане, а Наденька смотрела ему вслед; что-то было неприятное, холодное и скользкое в его голосе, в его замечаниях по поводу письма отца.

Но по-прежнему ярко светило солнце, журчал ручей, разделявший селение на две части. Возле магазина толпились люди в ожидании товаров. С окрестных гор тянуло теплом нагретой земли, и это тепло понемногу вытесняло холодное дыхание ледяного поля. Ветер переменился, подул от берега, от тундровых долин, озер и ручьев, от оленьих пастбищ и кормовых угодий многочисленных птичьих стай. Все это быстро развеяло облачко тревоги в Надином сердце, и она вприпрыжку побежала через деревянный мостик к интернату. Время подходило к обеду.

Пустое здание интерната в летнюю пору казалось огромным, и от пустоты этой в нем было гулко и голоса слышались еще издали.

Две поварихи сидели на кухне и о чем-то судачили. Едоков нынче было немного, и работы, соответственно, мало. Поэтому времени для разговоров у них было довольно.

— Надя, иди мой руки! — скомандовала тетя Поля, жена охотника Ваампо.

Наденька вообще любила мыться. Она долго мылила руки, терла каждый пальчик и внимательно разглядывала ногти. На недавнем медицинском осмотре новая докторша, приехавшая из бухты Провидения, заметила:

— У тебя очень красивые ногти, Надя, береги их.

Она теперь часто разглядывала свои пальцы, и в особенности ногти, стараясь найти в них ту красоту, которую заметила молоденькая докторша. Пальцы как пальцы, тонкие, розовые от холодной воды, ноготки, подстриженные коротко и просвечивающие насквозь. Правда, своей формой они напоминали ноготки нерпы.

В интернате кормили вкусно и обильно. Совхоз не жалел для детей ни мяса, ни других продуктов и к утвержденному государственному пайку выдавал кое-что дополнительно. Правда, Наденька об этом не догадывалась, считая главным блюдом обеда компот.

И на этот раз большая кастрюля с черпаком стояла на отдельном столике, и Надя торопилась прожевать котлету, чтобы взяться за компот.

Наливая себе третий стакан, Наденька поймала взгляд тети Поли. Она сочувственно и даже жалостливо смотрела на нее из кухни.

— Можно, тетя Поля? — на всякий случай спросила Наденька.

— Можно, конечно, можно, — торопливо ответила тетя Поля. — Пей компот, девочка, пей.

Вообще-то она больше двух стаканов не разрешала пить. А сегодня будто ее подменили. Обычно мрачноватая, она теперь вся светилась сочувствием и добротой.

Когда Наденька допила третий стакан и покосилась на кастрюлю, тетя Поля вдруг сказала:

— Если хочешь — бери. Бери еще!

Четвертый стакан едва влез. Наденька медленно пошла к себе в спальню: по режиму после обеда полагался тихий час.

К вечеру потемнело небо, ветер снова переменился. Но ледовое поле отошло, миновало мыс Беринга и удалилось от берегов Еппына. Знающее люди сказали, что оно больше не вернется и льда у берега не будет до самой поздней осени.

Возвращались охотничьи вельботы.

Первым пришел Кайкай. Четыре моржа были привязаны к его суденышку, по два с каждой стороны. Надя стояла на берегу и терпеливо вместе со всеми ждала, когда наконец причалит вельбот. Мотор ревел надрывно, и расстояние между берегом и судном сокращалось медленно. Свободные от службы люди спускались на берег, к морю, чтобы полюбоваться простором, удаляющимся ледовым полем, птичьими стаями, подышать морским свежим воздухом, напоенным запахом водорослей и соленого холодного льда.

В сторону Анадыря пролетел рейсовый самолет ЯК-40, оставив в небе светлый шнурок следа. Он медленно растворялся, обрываясь сразу в нескольких местах.

На таком самолете улетел отец в отпуск.

Наденька вспомнила это и с нежностью подумала о нем. Вспомнился стенд «Лучшие люди нашего села» возле конторы. Вспомнилось пустое место рядом со снимком тети Сони. Хорошо бы на этом месте когда-нибудь увидеть отцовский портрет. Разве он не лучший человек в селе? Если бы все знали, какой он умный, добрый, ласковый! Кто-кто, а он — лучший! Лучше, чем дядя Арон. Может быть, даже лучше, чем мама. Он не такой скучный и нудный, как они. Конечно, он не совсем правильный, иногда говорит такое, о чем в газете не напишут… Но разве лучше говорить уже сказанное, как это делают мама Зина и дядя Арон? Особенно когда они выходят на трибуну сельского клуба. Все верно, все правильно, но уже сказано кем-то, передано по радио и напечатано в газете. Это все равно, что жевать чужую жвачку… И противно и глупо. От этой мысли Наденьке стало не по себе.