Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Боишься, чтобы никто не услышал? Вот они герои какие пошли! С фермы я никуда не уйду! Сначала грамотами завалили, ударницей называли, а теперь — вон!
Тырнов отшатнулся, увидев приближающуюся к столу Серафиму. Рука его машинально потянулась к массивной стеклянной чернильнице. Отодвинув ее подальше от Волановой, глубоко вздохнул.
— Ты же умная женщина, — заискивающим голосом начал председатель. — Чего уж тут не понять? Взбунтовался народ — жене предателя, а такое уважение! Сама тоже виновата. Скажи — почему же так вышло? До армии решила бросить его и, конечно, правильно сделала. А когда узнала, что он к немцам двинул, сразу же опять стала называть его мужем! Разводную отказалась дать. Через тебя и мне житья нет — бабы совсем заклевали…
— С бабами я сама буду разбираться!
— Ну, попробуй, ну, попробуй, — услышав в голосе Серафимы громкие нотки, начал уступать Тырнов.
— И еще одно дело есть к тебе, председатель. Дров у меня осталось на три дня. Лошадь дай — в лес съездить. Какого-нибудь сушняку наберу. Мальчишка целыми днями по полу ползает — совсем задубеет. Другой-то у меня на конюшне работает…
— Понимаю, верно, понимаю, — закивал головой Тырнов. — Иль не человек, што ль, я? Но сейчас пока не могу. Пойми меня тоже. Дали мне строго-настрого указание: в первую очередь делать все для солдаток, фронтовичек, а потом уж…
— А потом уж для предательшей, — подсказала Серафима и сжала в карманах телогрейки кулаки.
— Не могу знать, не могу знать… Только тут вот насчет Мишки твоего все документы и листовку показывали… Ты не думай, что уж совсем отделалась. Еще потаскают. Опомнись!
— Ты не выводи меня, Митя, не тревожь! Ты лучше про лошадь сказывай!
— Про лошадь, про лошадь… — еле слышно пробурчал под нос Тырнов. — Определенного ничего. Вот шести солдаткам подвезем, тогда посмотрим — может быть, как-нибудь вечерком подсобим. Беда прямо: две раскованные стоят, три ослабшие и потертые. Ну где уж тут помочь? Хошь на себе. Да ежели меня тогда заметят, что помогаю тебе, — считай конец — крышка! Вот как! Вот и наломаем тогда дров! Нет, ничего не могу. Сначала фронтовикам…
Серафима пыталась возразить.
— У меня ведь тоже двое солдат растут. Отец отцом, а им служить государству придется. Так почему же сейчас их не поддержать?
— И-и, голубушка, — протянул на высокой ноте Тырнов. — Плохо ты знаешь жизнь. Много ли видела, что бы детей каких-нибудь раскулаченных или врагов народа в армию брали? Даже в войну не трогают, а ты…
Поняв бессмысленность перепалки с председателем, Серафима умолкла, отвернулась и медленно пошла к двери.
XXXV
…Серафиму пока оставили работать на ферме. То ли Тырнов испугался решительных мер, то ли захотел что-то выждать, изучить. И, хотя она постоянно работала среди людей, отовсюду на нее веяло пустынностью и отчужденностью. За каждым ее движением следили и тайно, и открыто. А среди некоторых ее подруг даже зародилось соперничество — кто быстрее уличит Серафиму в преступных делах, схватит за руку.
Между тем, в домашнем хозяйстве Серафимы все чаще стали проглядывать дыры, залатывать которые ей приходилось все труднее и труднее. Нередко вечерами они с Санькой направлялись в лес. Расстояние небольшое — два километра, но громоздкие деревянные салазки перетаскивать с одного места на другое было нелегко. Добывали в основном сушняк.
Санька забирался на сосны, сбивал с них нижние смолистые сучки, Серафима собирала их, укладывала в санки. Возвращались обычно уже при звездном небе. Санька сразу же разрубал топором на куски эти скрюченные и засушенные, как руки Кащея, сучья. Потом несколько минут сидел у пляшущего в русской печи огня. Серафима вытаскивала спящего Данилку из-под кровати и укладывала его рядом с собой. Последнее время в вечерние часы Серафима старалась не будить малыша: спросонья он начинал капризничать, требовать молока, добывать которое становилось все труднее и труднее.
Данилка, точно понимая все трудности, вскоре смирился с необычной обстановкой, научился вставать рано утром, слазил с кровати и сам подавал Серафиме конец волосяной веревки. Лишь после того как мать снова обвязывала его, засыпал на полу с кусочком ржаного хлеба во рту. Малыш, к большой радости матери, не хворал. Но от однообразной, в основном картофельной пищи, он бледнел, округляло и выпячивало живот.
Запасы мяса были на исходе. Осенью в хозяйстве Волановых было две овечки. Одну пустили под нож, вторую решили придержать до весенних дней — времени бесхлебья. Но до весны было еще далеко, а мясо в суп уже приходилось класть всего лишь для «запаха или звездочек».
Серафима начала подумывать кого из мужиков пригласить освежевать скотинку. Однако от этого намерения она скоро отказалась.
В районе решили организовать сбор продовольствия в фонд Красной Армии. И многие колхозники, несмотря на убогость своих запасов, решили отделить от них толику мяса, муки, меда или масла. Прием продовольствия начался ранним утром. К правлению потянулись люди. Одни везли на санках мешки с зерном, с мукой, другие тянули на веревках или подгоняли сзади овечек, а то и бычков.
Серафима все чаще стала обращаться к Саньке за советом. Мальчишка с каждым днем становился все более рассудительным. В своих многочисленных не по возрасту заботах он походил на маленького прижимистого мужичка. По клочкам выискивал сено для овцы, выпрашивал на скотном дворе кусочки жмыха — макухи, толок их, ел сам и угощал Данилку с матерью. Предложение матери отвести овцу на приемный пункт Санька посчитал глупостью.
— Или ты совсем перестала соображать? — не удержался он от грубого упрека. — Завтра подыхать с голоду будем, а она последнюю овечку поведет… Они ее «предательшей» зовут, а она на тебе…
— А ежели все дадут что-то, а я нет — тогда и взаправду я буду предательшей, — всхлипнула Серафима и прикрыла глаза ладонью.
С минуту Санька молчал, потом подошел к материи положил руку на плечо.
— Ладно, мам, пошли… отведем. Хватит тебе. А мясо я сам достану. Вчера у леса видел — зайцы
