Руслан Тотров - Любимые дети
Если бы я проснулся вовремя, я бы сидел сейчас в автобусе, ехал в село.
— Слушай, — спрашиваю, — откуда директор знает, что я здесь?
— Спросишь у него, — отвечает Эрнст. — Поторапливайся.
Он кладет трубку, и я одеваюсь не спеша и не спеша умываюсь, зная уже, зачем понадобился директору, и мне бы собраться поскорее, нанести ему визит и откланяться, торопясь на автобусную станцию, но я тяну время, предчувствуя долгий и неприятный разговор, и не спеша иду на кухню, завтракаю не спеша и заодно обедаю и, поев, слоняюсь по квартире, осматривая краны и выключатели — все ли в порядке? — и поглядываю на веник — хорошо бы пол подмести, — но это уж слишком, понимаю, так и до вечера можно провозиться, а в село надо приехать пораньше и неплохо бы отправиться прямо сейчас, но, увы, я отозвался на зов, на звонок телефонный и теперь д о л ж е н подчиниться чужой воле и, покорившись в конце концов, я надеваю пальто, шапчонку нахлобучиваю и, переступив через гордыню собственную, выхожу из дому, дверь за собой захлопываю.
А на улице по-весеннему солнечно, тает снег, по тротуарам бегут ручьи, и горы ослепительно блистают в небесной дали, и я иду и вижу: какой-то мальчишка, не утерпев и оседлав до срока велосипед, несется по лужам, отчаянный, и я завидую, глядя, и мне бы крикнуть, остановить его: «Дай прокатиться!», вскочить в седло и, забыв обо всем, устремиться к радости — ах, детство живучее! — но я молчу, взнузданный, и улыбаюсь сдержанно, и снисходительно чуть, и даже насмешливо, а мальчишка проносится мимо, весь конопатый от брызг и счастливый, и, проводив его взглядом, я замечаю вдруг наконец, что шагаю теперь веселее и дышу глубже, и запах весенний чувствую, и, миновав трамвайную остановку, продолжаю идти пешком и улыбаюсь все еще и, улыбаясь, вступаю в предел родного предприятия и, предъявляя пропуск бойцу ВОХР, делюсь с ним улыбкой благоприобретенной:
— Приветствую вас, Мухарби! Желаю счастья и многих лет жизни!
— И тебе того же, — бормочет он в ответ, — того же самого желаю, — бормочет, а сам дорогу мне загораживает, пропуск из руки тянет и, завладев им, на часы настенные показывает: — Десять минут третьего, — сообщает, — десять минут, как обеденный перерыв закончился.
Хватаюсь за голову:
— Пропал! Что же делать?!
Знаю, Мухарби подмигнет сейчас — усмешка лукавая, прищур вороватый, — оглянется с притворной боязливостью и прошепчет:
«Беги! Я тебя не видел!»
Во время войны он командовал диверсионной группой, прыгал с парашютом в немецкие тылы и, как подсказывает мой кино-телевизионный опыт, полз, подкрадывался, выжидал часами и сутками, и наконец в з р ы в а л, и уходил, отрываясь от преследования, назад, к своим, через лесные дебри, через болота, через линию фронта и, повидав Смерть во всех ее обличьях, научился насмешливой снисходительности к пустякам и формальностям, которыми опутана Жизнь.
ФРАГМЕНТ БИОГРАФИИ (Героический или сентиментальный?)
— Что будем делать? — повторяю. — Что?
— Всех опоздавших приказано отправлять к начальнику ВОХР, — отвечает он нерешительно.
Озираюсь, пытаясь возлечь его в старую игру:
— Никого нет! — шепчу возбужденно. — Я тихо, как мышь!
— Не могу, — жмется он, стесняясь самого себя, и объясняет, оправдываясь: — Начальник новый.
Когда-то он не боялся смерти, теперь боится своего начальника.
— Не может быть, — бормочу, — нет!
Поняв меня по-своему, он отвечает, приободрившись:
— Да, новый. Кто знает, что за человек?
Стою, смущенный, и, глядя в сторону, произношу вдруг с нахальным вызовом:
— Сейчас увидим! Сейчас проверим, что он за человек, этот новый начальник!
Иду через вестибюль в угол, где выгорожен его кабине-тик, открываю дверь и вижу, представьте себе, Габо. Примостившись у краешка стола, он сочиняет объяснительную, в опоздании кается, а в стороне, у окна стоит и смотрит во двор сам начальник грозный, и спина его широкая — офицерский китель без погон — кажется мне знакомой, и этот затылок морщинистый, и седина в русых волосах, и крупные, с розовато-синими прожилками раковины ушей: да, это он,
ПОЛКОВНИК ТЕРЕНТЬЕВ,
и я смотрю на него, и мне видится заснеженное, замороженное поле стрельбищ, и Миклош Комар в хромовых сапожках, и Хетаг, и остальные мои сопризывники, и мы стоим на снегу, а над нами, в белесоватой высоте студеного февральского неба летят журавли…
Но как же давно это было!
— Здравия желаю, товарищ полковник! — рявкаю. — Инженер-лейтенант такой-то по вашему приказанию прибыл!
Он оборачивается, узнает меня, улыбается:
— В отставке полковник-то, в отставке.
…и журавли, печально пролетая…
— Вы здесь работаете? — спрашивает он.
— Так точно! — отвечаю. — Будем трудиться вместе.
— Очень рад вам, искренне рад.
— Я тоже, — признаюсь. — Но вы же собирались к Хетагу, — вспоминаю, — в управление хлебопродуктов…
— Был у него, — говорит полковник, — но сразу он ничего предложить мне не смог, а ждать я не стал. Так и сказал ему — боюсь застояться.
— А как поживает мой друг Миклош? — интересуюсь.
— Все так же, — вздыхает он, — ни вперед, ни назад, на месте топчется…
Полковник умолкает, задумавшись, и собирается продолжить, но его опережает Габо. Поняв, что мы знакомы, и надеясь извлечь из этого некоторую пользу для себя лично, он роняет как бы между делом, голос подает:
— Вот же вилы! На пять минут всего опоздал…
ТАК-ТО ОН НАЧИНАЕТ СВОЮ НОВУЮ ЖИЗНЬ. (Ах, белая овечка!)
Поняв его с полуслова, я обращаюсь к полковнику с ходатайством:
— Вы знаете, — говорю, — я собираюсь усыновить этого мальчика и обещаю вам, что он исправится.
— Пожалуйста, — невозмутимо отвечает полковник, — как только допишет объяснительную, можете сразу же усыновлять его.
— Написал уже, — ворчит Габо, — читайте на здоровье.
Полковник берет у него бумагу, просматривает и произносит миролюбиво:
— Вы свободны. Скажете, чтобы вам вернули пропуск.
Габо встает нарочито медленно и неуклюже — характер показывает, — выходит, шаркая ногами, хлопает дверью, и, неодобрительно глядя ему вслед, Терентьев спрашивает:
— Вы пришли, чтобы его выручить?
— Он хороший парень, — улыбаюсь, — поверьте… А пришел я потому, — сообщаю, — что сам был схвачен за руку на проходной.
— Ах, вот оно что, — хмурится полковник. Протягивает мне лист бумаги и ручку шариковую: — Пишите.
Усаживаюсь за стол и, не раздумывая, повторяю текст той, прошлой объяснительной, если вы помните:
«Опоздал, потому что проспал».
Расписываюсь, вручаю документ Терентьеву и жду, улыбаясь, заранее готовясь посмеяться с ним вместе, но, прочитав, он озадаченно смотрит на меня — не помнит! — и наконец удивляется вслух:
— Как же так? Сейчас ведь не утро, обед уже кончился…
— А после обеда, — отвечаю беспечно, — каждого зверя клонит в дрему.
Он смотрит на меня, но не осуждая, а сожалея скорее, и мне вспоминается вдруг его фраза давняя: «А я ни разу в жизни не проспал, не было такой возможности», и становится стыдно, словно я что-то обидное сказал, сам того не желая, что-то ляпнул невпопад, и уже другим тоном и о другом думая, я спрашиваю и снова не к месту, наверное:
— Тоскуете по армии?
— Еще бы, — склоняет он голову, — конечно…
— Простите, — говорю, — за эту писульку, — оправдываюсь, — я только что вернулся из командировки.
— Что же вы сразу не сказали? — вздыхает он с облегчением. — Что же вы голову мне морочите?
— Виноват…
— Ладно, — говорит он, — идите, не теряйте рабочего времени.
РАЗГОВОР ОКОНЧЕН.
Выхожу, возвращаюсь к Мухарби, и, вручая мне отобранный пропуск, он спрашивает с надеждой:
— Ну как? Что за человек?
— Изверг, — жалуюсь, — динозавр.
— Так я и знал, — сокрушается он, — сразу его раскусил.
— Да, — подтверждаю, — кончилась вольница.
Покачивая головами и вздыхая, мы расстаемся, и я направляюсь в конструкторский отдел, шагаю по лестнице — первый пролет, второй, — и с каждой ступенькой шаг мой ускоряется, и на третий этаж я не всхожу, а взбегаю, торопясь, как лошадь, почуявшая родное стойло, и мне уже слышится гвалт веселый: «Алан приехал!», и шутки друзей моих, конструкторов, и я чуть ли не рысцой трушу и прибавляю по мере приближения к заветной двери, и уже руку к ней протягиваю, но напрасно — она открывается сама собой, и в дверном проеме возникает хмурый лик Эрнста.
— Где ты шляешься? — спрашивает он, выйдя мне навстречу. — Директор каждые пять минут звонит.
— Значит, соскучился по мне, — улыбаюсь, — а если директор скучает по человеку, значит, человек чего-то стоит.
— Боюсь, что ты ошибаешься, — слышу в ответ, — он скучает наоборот.
Эрнст берет меня за плечи, разворачивает:
