Руслан Тотров - Любимые дети
Эрнст берет меня за плечи, разворачивает:
— Пошли.
— Куда? — спрашиваю, упираясь и оглядываясь на порог, через который так и не переступил.
— К директору, — отвечает Эрнст. Он косится на меня из-под очков: — Что у тебя вышло с Васюриным? За что ты его обхамил?
— Позвонил уже? — усмехаюсь. — Пожаловался?
Мы идем по коридору, спускаемся на второй этаж, и я рассказываю о командировочке своей постыдной, и Эрнст чертыхается, и, рассказывая, я распаляюсь все больше и больше, кляня Васюрина и понимая в то же время, что он не решился бы затеять торг с моим отцом и с Черменом не решился бы, и, значит, есть во мне самом что-то такое, что позволило ему надеяться на успех, и, казнясь, я пытаюсь на ходу, на тридцатом году жизни определить это в себе и сформулировать, и слышу возглас собственный: «Я не муж!», и вспоминаю о дикой груше, стоящей во спасение мне, и бросаюсь к ней, но она лежит мертвая на мокрой земле, и я бегу, спасаясь от себя уже и от Эрнста, естественно, но он не отстает, и, конвоируемый им, я врываюсь в приемную, и, как мужик взбунтовавшийся, рвусь к пузатой директорской двери и слышу строгий оклик:
— Директор занят.
МАЙЯ.
Она постукивает на машинке, а в Москве постукивает Наташа, а на полянке лежит, раскинувшись в неге, Люда-Людок, и поздоровавшись, но без улыбки обычной я повелеваю раздраженно:
— Пойди и скажи ему: я здесь.
Удивленно глянув на меня, она поднимается нехотя, идет в кабинет и, вернувшись, сообщает:
— Приказал ждать, никуда не отлучаться.
Мы усаживаемся в кресла, сидим молча, а Майя постукивает себе, и постукивают часы напольные, вычитая из нашей жизни секунду за секундой — тик-так, — и время уходит, и вместе с ним уходит моя ярость, и я сижу и думаю о том Великом Начальнике, который первым начал выдерживать подчиненных в приемной, доводя их до кондиции — тик-так, — и чувствую, что созреваю уже и готов к употреблению, раскисший от ожидания, перебродивший и успокоившийся, и, поняв это и встрепенувшись, я поворачиваюсь к Майе и, утверждая себя как личность, спрашиваю бодренько:
— Скучала по мне?
— Нет, — отвечает она, постукивая, — как-то не до тебя было.
Смотрю на нее, недоумевая — она не принимает игры! — и, озадаченный, пытаюсь найти причину тому и из множества реальных и мнимых выбираю одну, наиболее вероятную — да! — приехал жених ее, догадываюсь, аспирант, который летом защитит кандидатскую, которому обеспечено место на кафедре и докторантура в будущем, и мне слышится голос Майи: «Он из хорошей семьи», и она сама из хорошей, усмехаюсь, и, соединившись в браке, они создадут еще одну х о р о ш у ю семью, надежную и прочную, ячейку общества, и, усмехнувшись, я спрашиваю:
— Совсем не скучала?
— Представь себе, — отвечает она, и я мрачнею — уж не от ревности ли? — и снова усмехаюсь, но по собственному адресу на сей раз, и, взбеленившись, вскакиваю и говорю Эрнсту:
— Идем отсюда! — и обращаясь к Майе: — Если понадобимся — мы у себя в отделе.
— Как знаете, — пожимает она плечами, — но вам приказано ждать.
— Мало ли что, — ворчу, и в это время, словно почуяв бунт в приемной, директор нажимает кнопочку, раздается звонок, Майя вскакивает резво, идет в кабинет, возвращается и произносит в пространство:
— Зайдите.
Входим, и я здороваюсь, но директор не отвечает и не предлагает нам сесть, и мы усаживаемся без приглашения, а он все молчит, продолжая выдержку, и только вздыхает горестно — раз, другой, третий, с равными промежутками и с равным зарядом горечи, — и мы сидим с Эрнстом, слушатели покорные, и почтительно внимаем, и дотянув паузу до возможного предела, директор спрашивает, не глядя на меня:
— Что вам предложил Васюрин?
Он обращается ко мне на «вы», а это означает крайнюю степень неудовольствия.
— Он предложил мне то, — отвечаю, — что лощеные господинчики предлагают красивым, но бедно одетым девушкам.
— А вы?
— А я ответил, как бедно одетая, но гордая девушка.
Директор делает еще одну паузу, но покороче первой.
— Разве я для этого послал вас в командировку? — выговаривает он, будто через силу. — Я послал вас для того, чтобы вы по-деловому решили важный вопрос.
— Я сделал все, что мог, — объясняю. — Сберег свою девственность.
— Вы не выполнили командировочное задание, — повышает он голос, — и я прикажу сделать удержание из вашей зарплаты.
— Пожалуйста, — киваю. — Кстати, у меня осталось еще пять рублей, может, их сейчас вам отдать?
Теперь уже пауза возникает сама по себе.
— Ходят слухи, — вступает Эрнст, обращаясь к директору, — что вы хотите на базе нашего предприятия организовать ЦКБ?
— Не знаю, кто их распускает, — морщится директор, — но, ей-богу, никому из вас это не принесло бы вреда.
— Значит, правда? — напирает Эрнст. — Держите такую мыслишку?
— С вами сделай что-нибудь, попробуй, — жалуется директор, — с вами только бы инфаркт не получить…
Слушаю их и понимаю, что Эрнст не зря затеял разговор о ЦКБ, что это имеет прямое отношение к моей командировке, вернее, к Васюрину, который может поддержать, а может и не поддержать директора в его начинании, а дальше все просто — директор насаживает живца на крючок и забрасывает удочку, а леска в полторы тысячи километров длиной, и Васюрин клюет, рыба хищная, но живец не дает себя проглотить, и это как раз то, что нужно директору, и теперь он может ставить свои условия — ЦКБ, — пообещав в ответ утихомирить живца-живчика, ребра ему помять, головой о стенку постучать и, снулого, еще раз забросить, или не забрасывать, а использовать в другом качестве, но с той же целью — мало ли, как можно использовать живца!
— Если начальником конструкторского отдела станет человек от Васюрина, — заявляю, вскипев, — я уйду по собственному желанию.
— Что?! — настораживается директор.
Это не входит в его планы.
— По собственному желанию, — повторяю.
— Не уйдешь, — улыбается он, — я тебя уговорю.
— Нет, — головой качаю, — не уговорите.
— Ну, что ж, сынок, — вздыхает он, — ты прав, пожалуй. Квартиру я тебе дал, теперь можно поискать себе директора получше.
— Не называйте меня сынком! — взрываюсь. — Сыновей на крючок не насаживают!
— Ты о чем? — он хмурится и краснеет одновременно. — Какой крючок?
Все-то он понимает.
— Вы знаете, — задумчиво произносит Эрнст, — я ведь, пожалуй, тоже уйду.
— На здоровье! — рявкает в сердцах директор. — Производство и без вас не остановится.
ПРОИЗВОДСТВО НЕ ОСТАНОВИТСЯ НИКОГДА.
Эрнст собирается ответить, высказать собственное мнение на этот счет, но открывается дверь, и в кабинет заглядывает Майя.
— Алан, — говорит она, — тебя к телефону, — и добавляет, словно обвиняя: — Женщина какая-то.
Директор улыбается, пытаясь разрядить обстановку:
— В таких случаях принято говорить: вас приятный женский голос спрашивает.
— Странный голос, — уточняет Майя.
Пожимаю плечами — мне никто никогда не звонил на работу, тем более сюда, в приемную.
— Простите, — встаю, — я сейчас вернусь.
Выхожу, беру трубку, отзываюсь и слышу:
— Алан… Приезжай… Скорее…
Это Зарина, и голос у нее действительно странный, и даже страшный, и мне вспоминается, как я впервые увидел ее, тогда еще незнакомую девушку, сидящую в кресле, и услышал: «У меня парализованы ноги», и в голове мелькает мысль о том, что с параличом можно разделаться своими собственными силами, а заодно разделаться и с самой жизнью, и голос ее подтверждает мою догадку, и я кричу в испуге:
— Подожди! — и осекаюсь, поняв, что тороплю ее тем самым, и, не находя других слов, повторяю: — Подожди! — а Майя смотрит на меня во все глаза, и, стараясь не встречаться с ней взглядом, я твержу: — Сейчас приеду! Сейчас…
Зарина, не ответив, кладет — или бросает? — трубку, и сорвавшись с места, я бегу вниз, в гардеробную — ах, вешалочка моя замысловатая! — срываю пальто, бросаюсь к выходу и натыкаюсь на твердую грудь Мухарби.
— Куда! — требует он.
— Несчастье, — говорю, — несчастье у меня!
— Ничего не знаю, — отвечает он. — Надо пропуск.
— Времени нет! — объясняю. — Некогда!
— Не могу! — он увеличивает громкость. — Без пропуска не выпущу!
Отталкиваю его, отчаявшись, уворачиваюсь, выскакиваю из парадного, бегу через дворик пригожий — округлости клумб под снегом, — и слышу топот сапог кирзовых и крик за спиной:
— Стой!
Бегу, не оглядываясь.
ТРЮКОВАЯ СЦЕНА. (Исполняется без дублеров.)
Выбегаю на улицу, машу рукой, останавливая машину, но она проносится мимо, и вторая тоже, а Мухарби трусит ко мне рысцой и что-то кричит, а вот и Терентьев появляется, бежит между клумбами, и я слышу фальцет его пронзительный:
