Самуил Гордон - Избранное
Но что ему делать, если и эта еврейка с напудренным лицом заплатит меньше, чем стоит такая работа? Вытрясти мороженое из гильзы на пол и растоптать? Наесться мороженого на все деньги, что не додаст? А сколько он сможет съесть? Вот был бы сейчас Авремеле с ним! Вдвоем, приналяг они на мороженое… Разве она не спросит, сколько ему причитается?
Но даже спроси она, когда он спустился с мезонина вниз, Симон все равно не осмелился бы ответить. Из смежной большой комнаты появилась девушка в красивом наряде и оставила дверь открытой, а в ее присутствии он, наверное, не напомнил бы о деньгах, не заплати ему хозяйка и вовсе.
Девушка, что вышла, не обладала той красотой, которая ослепляет при первом же взгляде. Но, увидя ее, Симон неожиданно растерялся и, смутившись, опустил голову. Когда чуть погодя поднял глаза, девушки в комнате уже не было. Она скрылась в соседней комнате, оставив дверь открытой почти настежь. Симон не отводил от двери взгляда. Девушка больше не появлялась, но Симон чувствовал, что его разглядывают, что за ним оттуда наблюдают.
По взгляду, каким одарила его вошедшая, Симон успел заметить, что она похожа на хозяйку, и у него не осталось и тени сомнения, что она ее дочь. У девушки лицо тоже круглое, глаза — темно-зеленые, а на подбородке глубокая ямочка.
Но у матери глаза уже несколько водянисты и настороженны, ежедневные и мелкие заботы лишили их блеска. А у дочери глаза сияют счастьем. Лучится из них теплота, как у ребенка, которого только что подняли со сна. Вот той счастливой детской улыбкой она ему и запомнилась.
Ей, очевидно, есть отчего быть счастливой, подумал Симон. Ей, конечно, никогда не приходилось, как ему, ночевать под открытым небом на голой садовой скамье и ради куска хлеба таскать для хозяек тяжелые корзины с базара, до крови натирать себе руки, крутя гильзу в кадушке со льдом…
Но когда в широко открытую дверь Симон увидел в большой и обставленной комнате накрытый стол и на нем разные бутылки с вином и тарелки с закуской, он тут же понял, что изготовленное им мороженое предназначено не для продажи, как заподозрил он сначала, мороженое приготовлено для гостей, которые вскоре соберутся здесь. Очевидно, тут сегодня большой праздник. Может быть, выдают дочь замуж. На ней и вправду были белое платье и белые туфли. Теперь Симона более занимало, угостит ли его хозяйка хотя бы двумя шариками мороженого. Но этим пока не пахло. Она, наверное, думает, что он там, наверху, в мезонине, где никто за ним не наблюдал, слопал не одну пару шариков мороженого. Чего доброго, еще вычтет за них из заработанного. Подумал он так, когда хозяйка достала из кармана кошелек и, отвернувшись от Симона в сторону, принялась отсчитывать мелочь.
Не будь дверь в соседнюю комнату открытой, Симон, наверное, по-иному поблагодарил бы хозяйку за тот мизер, что она заплатила ему за несколько часов тяжелого труда. Но Симон ничего не сказал. Молча сунул медные монеты в карман брюк и, не говоря ни слова на прощание, шагнул к выходу.
Но отворить дверь Симон не успел. Он еще не прикоснулся к щеколде, как дверь распахнулась, словно сама собой, и на пороге возник человек с острой, наполовину седой бородкой, и узкое его лицо благодаря ей казалось еще более вытянутым. По тому, как он распахнул дверь и вошел в дом, было ясно, что явился хозяин.
— Что за паренек? — спросил он у жены, не отходя от двери, где чуть не столкнулся с Симоном.
— Этот паренек помог мне приготовить мороженое. Чего ты там застрял?
— Где Ханеле?
— В зале. Ханеле! — крикнула Берта Ионовна в соседнюю комнату. — Папа пришел.
Хозяин все не отходил от двери, стоял и разглядывал красивого и статного пария.
— Берта, — обратился он к жене. — А ты не обидела парня?
— Как тебе взбрело такое в голову!
— Ну да, будто я не знаю.
— Вот еще! Я очень хорошо ему заплатила.
— И все же… — Он достал из кошелька серебряный полтинник и протянул Симону. — Бери, бери, я ведь вижу, что ты не из крупных богачей. К тому же ты его честно заработал. — Он чуть зажмурил глаза. — Не скажешь ли мне, чей ты? Что-то ты мне очень знаком.
— Я не здешний. Приехал сюда недавно.
— Вот как?
— Эфраим, может быть, ты пойдешь и переоденешься? Времени уже мало. Скоро начнут собираться гости, — вмешалась своим бесцветным голосом Берта Ионовна и пододвинула поближе к ногам хозяина шлепанцы.
Еще прежде чем Симон стал у себя в родном городе посещать художественную студию, у него выработалась привычка ко всему приглядываться, все замечать, и сейчас он мгновенно отметил, что у Эфраима глаза неопределенной окраски, для них трудно подобрать подходящие цвета. Вдобавок они у него весьма и весьма странные. Стоит засветиться улыбке, они закрываются, словно засыпают. За короткое время закрывались так уже несколько раз.
— Так говоришь, ты не здешний? — переспросил Эфраим еще раз. — Если так, откуда же ты мне знаком?
— Этого уж я не знаю. Вы, наверное, обознались. Всего доброго.
— Погоди, погоди, — Эфраим не давал ему пройти. — Все-таки я сейчас вспомню, где мог тебя видеть.
— А тут нечего вспоминать, — снова вмешалась его жена бесцветным своим голосом. — Я скажу тебе, где ты мог его видеть.
— Где?
— На базаре. Там шатается много таких, как он, ищут, как заработать копейку.
— Нет, не там. Может быть, на бирже, а?
— Может быть, — согласился Симон, ожидая, что хозяин наконец отойдет от двери и позволит ему уйти.
Но Эфраим не двигался с места, словно боялся, что если сейчас отпустит парня, то больше никогда уже не увидит его, хотя оба, и Эфраим, и Симон, не могли бы сказать, к чему, например, им встречаться еще когда-нибудь. Эфраим вдруг хлопнул себя по лбу.
— Берта, я все-таки вспомнил, — сказал он с такой радостью, словно то было крайне для него важно. — Я видел его несколько раз, когда он шатался возле окон нашей артели. С кем из чулочниц, дружок, ты крутишь любовь, что так заглядываешь к нам в окна? Ханеле, — обратился он к вошедшей дочери и кивнул на Симона, — вот в этого паренька, которого ты видишь, влюблены все наши чулочницы. Они ждут не дождутся, когда он появится у них перед окошком.
Теперь Симон не опустил голову, как в первый раз, когда Ханеле обдала его своим сияющим от счастья взглядом, словно только сейчас его увидела, и сказала:
— А что тут удивительного? Он очень красивый мальчик. Мама, — обратилась она к матери, которая все никак не могла понять ту игру, что вел с пареньком ее муж, — где мои жемчуга? Я их везде ищу.
— Они в среднем ящике комода, на самом дне.
Когда девушка снова скрылась в большой смежной комнате, Эфраим обратился к жене:
— Ты угостила… Как зовут тебя, дружок?
— Симон.
— У нас, Шимке, сегодня праздник, нашей Ханеле исполняется восемнадцать. Послушай-ка: чего мы все время стоим с тобой у дверей? — Он сел сам и показал Симону на стул рядом с собой: — И давно ты сюда приехал?
— Второй месяц пошел.
— И все еще без работы?
— Тут у вас безработных больше, чем у нас.
— Потому что все прут сюда из местечек. Думают, что если губерния, то работа найдется для всех.
— Эфраим…
— Послушай-ка, Берта, у тебя, наверное, дел по горло. Так пойди и займись ими.
Но Берта их не оставила. Она тоже села на стул, скрестив руки на пышной груди, удивленно поглядывала на мужа и не могла понять, что такого он нашел в пареньке, почему завел с ним долгую беседу. И он, Симон, тоже не мог понять, чего хочет ее муж, почему не отпускает его и с какой целью расспрашивает обо всем.
— Значит, ты имеешь дело с биржей. Удовольствие не из больших. — Из жилетного кармана он достал золотые часы, подержал их в руке, словно взвешивал и проверял, не потеряли ли они в весе, не торопясь сунул их назад в карман жилета. — Большое удовольствие изо дня в день таскаться на биржу. Ты как считаешь, Шимке?
— У меня разве есть выбор? Ведь без биржи на работу меня никто не возьмет.
— Это так, но и не совсем так. Ты видел, сколько чулочниц трудится у нас в артели? Ни одна из них не прошла через биржу. Все имели дело только со мной. Я председатель артели. У нас трудятся и мужчины. Знаешь что, Шимке? Загляни ко мне. Может быть, у нас найдется для тебя какая-нибудь работенка. Чего ты так поморщился? Тебе не по душе ремесло чулочницы?
— Я металлист. Токарь. Немного знаю и слесарное дело. Я в этом году закончил техническое училище.
— Вот как. Значит, у тебя в руках ремесло? Но, видно, и токарю нелегко найти работу, коль скоро ты все еще околачиваешься на бирже. И ты, конечно, надо понимать, комсомолец.
— Я уже три года в комсомоле.
— И не помогает?
— Что не помогает? — не понял Симон.
— Ну, то, что ты, как говоришь, уже три года в комсомоле. Ведь перед вами двери везде открыты. Почему же тебя никуда не пристроят? У нас в городе немало заводов и фабрик.
