Юрий Рытхэу - Полярный круг

Здесь, в домашней обстановке, Валентина показалась Оле совсем другой. Она как бы потеряла налет загадочности, таинственности.

На это время мужчины, кроме Михаила Павловича, как хозяина, знающего, где что лежит, были из кухни изгнаны в кабинет и терпеливо ожидали, пока их снова позовут к столу.

Оле проснулся на рассвете и понял, что жизнь окончательно пошла по другому руслу. Он осторожно пробрался на кухню, нашел на столе недопитую бутылку, налил и выпил.

Потом Оле долго без сна лежал на диване, слушая сонное, почти детское похрапывание Тутына, и вспоминал все вчерашние глупости, обрывки дурацких разговоров.

Стыд заглушался очередной рюмкой, и даже было как-то легко и просто сознавать, что вот так случилось.

Оле встал раньше всех, сбегал в магазин за пивом, приготовил завтрак, подмел в квартире и даже помог Михаилу Павловичу погладить костюм, в котором ему надо было идти на работу.

Правда, Михаил Павлович вернулся подозрительно быстро и виновато сказал:

— Пришел в издательство, смотрю — все двери заперты, никого нет. Сначала испугался. Пришел вахтер, дал ключ. Я иногда работаю и в выходные дни, когда срочная работа. Вошел я в кабинет, сижу и думаю: что же могло случиться? Снова походил по кабинетам… Тишина! Даже страшно стало. Иду обратно к вахтеру и спрашиваю: почему же в издательстве никого нет? А он говорит, что суббота… Да-а, — горестно вздохнул Михаил Павлович.

— Мы же договорились на пикник! — вспомнил Тутын. — Это Семен Иванович придумал: выехать на природу. С девушками!

Вскоре появился и Семен Иванович. От него пахло одеколоном, и весь он был чистенький и аккуратный в отличие от Оле и Тутына.

Встретились, как договорились, с девушками у стоянки такси, погрузились в две машины, заехали в магазин и устремились в бухту Веселую, к устью пересохшей несмотря на туман и сырость речки.

Валентина сидела рядом с Оле, и от этого ему было так неловко! Он предпочел бы лучше остаться в городе, уйти куда-нибудь подальше от знакомых глаз.

— По-моему, вы чем-то очень расстроены, — сказала Валентина и положила руку ему на колено.

Оле вспыхнул и что-то буркнул себе под нос.

Знала бы она, как он расстроен, тяжелые мысли, едва он только начинает трезветь, сверлят мозг: нарушил слово, данное дочери, нарушил слово, данное самому себе, все отпускные планы, по всему видать, летят ко всем чертям, и не видеть ему ни Ленинграда, ни Москвы.

На зеленом пригорке Оле подсел к Семену Ивановичу.

— Слышал я, Семен Иванович, что вы учились в Ленинграде, — учтиво сказал Оле. — Расскажите мне, что это за город…

— Чего там рассказывать? — вмешался Тутын. — Сам скоро все увидишь!

— О, Ленинград — это чудо! — Семен Иванович даже причмокнул. — Великолепный город!.. Пять лучших лет моей жизни прошло там, на историческом факультете. Набережные, памятники архитектуры, Нева! Да!

— Про памятники расскажите, Семен Иванович, — попросил Оле.

— Ну что же, — Семен Иванович наморщил лоб, — ну прежде всего, конечно, памятник Петру Первому. Так сказать, Медный всадник… Конечно, на вид он не медный, как я раньше думал, а вроде бы железный…

— Бронзовый! — напомнил Михаил Павлович, учившийся когда-то в Педагогическом институте имени Герцена в Ленинграде. — А помнишь, Сеня, что там написано по-латыни на этом памятнике?

— Петр Примус — Екатерина Секунда! — торжественно произнес Семен Иванович и поднял палец.

— Почему примус? — спросил Тутын. — Чего он — кочевник, Петр Первый?

— Почему примус? — повторил Семен Иванович, — Прима по-латыни — первый, а Секунда — вторая. В переводе это значит: Петру Первому от Екатерины Второй.

— А помнишь, в садике обелиск «Румянцева победам»? — спросил Семей Иванович у Михаила Павловича.

— Это в каком, где верблюд, что ли?

— Верблюд с Пржевальским в саду у Адмиралтейства, а обелиск «Румянцева победам» — на том берегу Невы, где Университет, — пояснил Семен Иванович.

— Помню этот садик, — мечтательно произнес Михаил Павлович. — Я там назначал свидания девушкам… Первая любовь… Да, были времена.

— А сфинксов помнишь? — продолжал Семен Иванович, захваченный юношескими воспоминаниями. — Те, что напротив Академии художеств? Там еще на плите египетские письмена обозначены.

— Как же не помнить! — оживился Михаил Павлович. — Я у тех сфинксов штраф платил милиционеру. Неву по льду перешел от Адмиралтейства. Выхожу на берег, а там уже милиционер стоит, дожидается меня. Ну и говорит: «Или штраф, или обратно топай». А лед уже был тонкий, весенний, под снегом хлюпала талая вода. Будь лед покрепче, двинулся бы обратно безо всяких слов.

— А памятник Екатерине у театра Пушкина? — снова напомнил Семен Иванович. — Эта самая Екатерина в длинном платье стоит, вдаль смотрит, будто вельбот высматривает на берегу. А ниже стоят ее соратники и любовники…

— Какие это любовники? — птичьим голоском спросила Наташа. Разве у цариц бывают любовники?

— Как историк, — важно кашлянул Семен Иванович, — должен сказать, что в этом отношении царицы ничем от обыкновенных женщин не отличались.

Девушки разместили напитки и закуску на развернутых газетах и позвали мужчин.

После первого стакана настроение у Оле заметно переменилось к лучшему. Это заметила Валя и дразняще сказала:

— Ну вот, ты уже и другой.

— А какой? — улыбнулся Оле.

— Живой, — засмеялась Валя.

Под зеленым пригорком звонко журчал ручей. Он был скрыт зелеными кустами, но его бойкий, веселый говорок не могли заглушить даже громкие разговоры.

Оле встал и подошел к ручью. Конечно, этот жалкий поток не шел ни в какое сравнение с полноводным тундровым ручьем в холмах за Еппыном, и все же он напомнил об ушедших годах, о тех временах, когда жизнь казалась такой простой, светлой и нескончаемой.

Что же в нем такое сломалось? Неужели только водка виновата в том, что Оле считал свою жизнь неудавшейся? Были времена, особенно в периоды запоя, когда по утрам он глядел на себя как бы со стороны и не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости.

Он видел себя необычайно ясно, словно через увеличительное стекло, которое к тому же еще обладало способностью высветлять, показывать все, что хотелось спрятать, заглушить, засунуть в глубины сознания. В эти безжалостные часы самоистязания Оле покрывался холодным потом. Он с мучительным любопытством разглядывал безжалостно разъятое собственное «я» и удивлялся, как вообще можно жить на земле с такими мыслями, поступками, с безнадежно замаранной, неотмываемой совестью. Оле чувствовал, что он на краю жизни и смерти и что стоит ему чуть перегнуться, как он ринется в небытие, в холодный мрак неизвестности.

Понемногу приходило облегчение, становилось вроде бы теплее. И он думал, что жизнь, какая она есть у него, — и есть настоящая жизнь и что другой не может быть. Ибо так же — лучше или хуже — живут почти все, кто окружает Оле.

И в самом деле, кругом было достаточно радости, чтобы похоронить мрачные раздумья.

С некоторых пор Оле стал бояться смотреть на себя в зеркало. Бывало, неделями он жил в ладу с самим собой, но стоило ему пристальнее вглядеться в собственное отражение, вглядеться в свои глаза, как он вдруг проникался странным, непонятным чувством отчуждения от самого себя. В глубине души Оле понимал, что, будь или существуй это отражение помимо него, в зазеркалье, он презирал бы этого человека и свое отношение к нему не стал бы скрывать.

Вот и сейчас он увидел свое искаженное потоком отражение в воде, отпрянул и побежал туда, где уже тлел костерок, на котором Михаил Павлович собирался жарить «шашлык» из докторской колбасы.

Не говоря ничего, Оле схватил бутылку, налил в стакан водки и выпил ее залпом.

Часть вторая

Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.

Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.

Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название — Еппын.

Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.