Юрий Рытхэу - Полярный круг

— Мы покидаем вашу негостеприимную гостиницу! — демонстративно произнес Михаил Павлович ошеломленной дежурной по этажу.

— Товарищи! — вдруг взмолилась она. — Да вы что? Я же просто для пользы… Чтобы другим не мешали, немного потише вели себя… Товарищи…

Но все трое уже молча, твердо ступая, шагали вниз по лестнице, стукая чемоданами по ступенькам.

У окошка администратора разошедшийся Михаил Павлович угрожающе произнес:

— Вообще-то надо было куда следует написать, но мы, северяне, люди добрые.

Тутын предложил взять такси.

— Не будем мелькать на улице…

Таксист был недоволен тем, что ехать предстоит недалеко. Но он успокоился, когда Оле сказал, что будет особо уплачено за сервис.

Михаил Павлович занимал прекрасную трехкомнатную квартиру. Он не удержался, чтобы первым делом не показать, как комфортабельно живет чукча в областном городе. Здесь была ванна с горячей и холодной водой, туалет, большая кухня, оснащенная электрической плитой, и, главное, три просторные комнаты, из которых одна была обставлена как кабинет.

— Здесь я творю, — сказал Михаил Павлович, особо задержав внимание гостей на книжных полках и письменном столе с раскрытой пишущей машинкой.

Осмотр квартиры несколько расстроил Оле. Человек он был не завистливый, но эта жилищная роскошь заставила его вспомнить однокомнатные домики Еппына, где на десяти квадратных метрах порой проживали шесть-семь человек, разумеется, безо всякой холодной и горячей воды. Он молча выпил рюмку и сердито спросил Михаила Павловича:

— Когда все это придет к нам?

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Михаил Павлович.

— Вот такое жилище, ну, ладно, пусть похуже…

— А у вас же есть в районном центре, — напомнил Михаил Павлович.

— В селе нет, — уточнил Тутын. — И не строят. Говорят: концентрируйтесь — тогда построим дома со всеми удобствами…

— Кто так говорит? — спросил Михаил Павлович.

— Товарищ Компотов, — ответил Оле. — Нашему председателю сельсовета он так прямо и сказал: сейчас курс на концентрацию и специализацию. Чтобы Нечерноземье развивалось… При чем тут Нечерноземье? Мы же — охотники.

— Компотов выступал и в нашем селе, — вспомнил Тутын, — наобещал, что привезут кур, гусей, коз и свиней и дадут в каждую семью. Чтобы развивать личное хозяйство.

— Да вы что — всерьез? — вдруг ненадолго протрезвел Михаил Павлович. — Так это уже было с кукурузой! Возле Горячих Ключей собирались развести плантацию, да вовремя спохватились.

— Вот ты тут живешь, при начальстве трешься, неужто они тебя, как чукчу, не спрашивают, что надо делать? — допытывался Оле у Михаила Павловича.

— У начальства на это свои соображения, — вздохнул Михаил Павлович. — Проводить в жизнь общую установку.

— Почему такие, как Компотов, смотрят на нас как на неразумных детей? — Оле чувствовал, как в нем растут и обида, и гнев, как совесть грызет его за то, что он пил. — Да что там: детей у нас отбирают, не доверяют даже вырастить их!

— Не обобщай! — строго прикрикнул Михаил Павлович. — Не драматизируй положение… Конечно, есть отдельные недостатки, но общее направление верное — двигаться вперед… Давайте выпьем за это!

Зазвонил телефон. Михаил Павлович тяжело встал из-за стола, взял трубку и обрадованно воскликнул:

— Семен Иванович! Сеня! Давай двигай к нам! Тут у меня собрались друзья, земляки! В магазин не забудь по дороге заскочить!

Оле вдруг вспомнил, что надо написать Наде письмо.

— Завтра напишешь! — махнул рукой Михаил Павлович. — Лучше сбегай в магазин. Ты у нас один легальный: у тебя отпуск…

Вернувшись из магазина и почувствовав, что голова несколько прояснилась на холодном туманном воздухе, Оле, несмотря на увещевания и просьбы, сел за письменный стол Михаила Павловича, отодвинул в сторону машинку и принялся за письмо.

Едва он начал, как в прихожей раздался звонок. Семен Иванович оказался старым знакомым Оле — сотрудником музея. Он вежливо поздоровался со всеми и занял место Оле за кухонным столом.

Оле сидел в кабинете и пытался сосредоточиться. На память пришли вычитанные где-то слова о муках творчества.

«Дорогая Надя!

Билета в Москву у меня еще нет. Каждый день хожу в агентство Аэрофлота, и очередь хоть и медленно, но движется вперед. Смотрю на цветы, которые здесь продаются за большие деньги, и вспоминаю Курупку, тундру и стойбище. Да и наше село очень часто вспоминаю. Как хорошо рано утром выйти из домика и спуститься к морю! Тишина, только птички проснулись, да вместе с птицами ты… Хорошо. Сядешь у вельбота на холодную гальку, смотришь на море, на птичьи стаи, на далекого моржа, плывущего мимо с детенышем, на нерпу или лахтака — и на душе у тебя хорошо-хорошо… Такого здесь нет, хотя Магадан, как я уже тебе писал, неплохой город. Туман такой же, как у нас, плотный и сырой, так что им можно умываться…»

— Иди к нам, — позвал хозяин, — а то расписался как писатель!

— Нет, я должен закончить, — упрямо повторил Оле, чувствуя, что если он снова сядет за стол, то и завтра вряд ли сможет дописать письмо. И вообще, стоило ему вспомнить Надю, подумать о ней, как начинали мучить угрызения совести, и единственное спасение от них было в том, чтобы побыстрее перестать думать… А чтобы перестать думать, надо написать письмо, опустить в почтовый ящик и на некоторое время обрести спокойствие.

«…Если встать посреди тумана, то покажется, что ты не в городе, а где-нибудь на мысе Еппын или в вельботе на море, сидишь на носу и смотришь на воду и льдины, высматриваешь моржа или нерпу. Вот я уехал в отпуск, а думаю все о том, что не добыл в этом году лахтака. А лахтака я обещал Кутаю в тундру — там у них туго с материалом на подошвы. В резиновых сапогах особенно не набегаешься в тундре: ноги от них преют и болят…»

Оле перечитал и подумал: а стоит ли маленькой девочке писать про подошвы? Но зачеркивать не стал и написал дальше:

«…Письма мои из Магадана станут короче, так ты не обижайся и не волнуйся: все, что было интересного, обо всем этом я уже написал. Теперь я надеюсь улететь в Москву, а уж оттуда, обещаю тебе, дорогая моя доченька, буду посылать тебе толстые письма. Живи хорошо, слушайся учителей. Крепко тебя обнимаю, твой папа Николай Оле».

Оле красиво расписался, заклеил конверт и вдруг вспомнил:

— Товарищи! — сказал он, войдя в кухню. — У нас же назначено свидание!

— Никаких женщин! — решительно возразил Семен Иванович.

— Так нельзя, — укоризненно сказал Тутын. — Женщина — украшение жизни!

— Смотря какая женщина, — угрюмо заметил Семен Иванович, по всей видимости претерпевший от них какие-то неприятности.

— Мы обещали — значит, надо их встретить, — сказал Тутын и рассказал Михаилу Павловичу о назначенном на вечер свидании в ресторане «Магадан».

— Приведите их лучше сюда! — посоветовал Михаил Павлович. — Я человек женатый, семейный, мне негоже появляться с бабами в ресторане.

Тутын и Оле догнали девушек, когда они уже подходили к ресторану.

— Мы покинули гостиницу, — объявил девушкам Тутын. — В знак протеста.

— Какого протеста? — по-птичьи встревожилась Наташа.

— За плохое обращение, — туманно пояснил Тутын. — Теперь мы живем у нашего земляка, редактора издательства Михаила Павловича… В культурной обстановке. У него много книг, даже есть пишущая машинка… И еще у него в гостях очень интересный человек — научный сотрудник, археологический человек, знаток древней истории нашего края Семен Иванович. Редкой национальности человек.

— Какой? — полюбопытствовала Наташа.

— Он — камчадал! — поднял палец Тутын.

— По-моему, вы уже тепленькие, — улыбнулась Валентина.

— Виноваты, — сознался Тутын и поник головой, — не утерпели. Но мы не пьяны. Верно, Николай?

— Да в общем-то немного выпили, — подтвердил Оле. У него хмель уже выветрился и возвращалось состояние застенчивости и робости, особенно перед этими нарядными и надушенными девушками.

— Пойдемте с нами, — сказал он довольно тихо и нерешительно, но Тутын сразу же подхватил:

— Вот видите, и он, мой скромный земляк, просит вас!

Девушки переглянулись. Валентина строго посмотрела зелеными глазами на Оле и сказала:

— Хорошо, мы пойдем, но чтобы никаких глупостей!

Приход девушек в квартире был встречен громкими возгласами.

Девушки разделись и принялись хозяйничать. Они нашли картошку, лук, масло, яйца, поставили чайник на плиту, вымыли посуду и заново накрыли стол.

Здесь, в домашней обстановке, Валентина показалась Оле совсем другой. Она как бы потеряла налет загадочности, таинственности.