Трое из Кайнар-булака - Азад Мавлянович Авликулов
Кайнарбулакцы поняли, на что намекал плешивый, и снова рассмеялись. Тогда Турды крикнул с отчаянием:
— Делайте, что хотите, безумцы! Только помните, что на войне убивают! Лучшие парни уходят из кишлака, отцы завтрашних наших внуков, а вы…
Он не нашелся, чего бы еще добавить, встал и медленно побрел к своему дому.
— Мясник о мясе печется, а коза — о жизни своей, — услышал он вслед голос Хасана. — А то, что свет этот может провалиться, дела ему нет!
— Но и ты хорош, — незлобиво упрекнул его бай, — по самому больному месту бьешь. Не по-мужски это…
Турды некоторое время постоял за калиткой, прислушиваясь к голосам на лужайке, но ничего определенного понять не смог. А когда он выглянул, то там уже никого не было…
Сиддык-бай, отвечая на вопросы Турды и прислушиваясь к мнению и репликам других, внимательно следил за лицами мужчин, словно хотел прочитать в них подтверждение каким-то своим мыслям, или же их отрицание. Лица эти были суровы и, казалось, безразличны. Они оживились чуть, когда началась перепалка между плешивым и дурадгором. И только Пулат, его сын, в эти минуты сидел бледный, стиснув зубы. Он бы вмешался в тот разговор, если бы не возраст. Когда говорят старшие, младших удел — молчание.
Бай знал причину взволнованности сына. Он у него дружил с дурадгором, почти каждый день, если не было особо срочных дел, пропадал в его мастерской, учился его делу и уже достиг многого — все работы, требующие пилы и теши, в доме выполнял сам. Конечно, будь у мастера собственный сын, возможно, он и не стал бы обучать своему ремеслу Пулата, но бог не дал его. Дурадгор же понимал, что он не вечен, не сегодня, так завтра придет Азраил и за ним, и тогда Кайнарбулак останется без мастера, нужного каждый день и час. Но бай знал еще и о другом, — Пулат был влюблен в третью дочь Турды, шестнадцатилетнюю Мехри. Девушка эта, как, впрочем, и все девушки кишлака, была скромна и трудолюбива. Но красотой с ней, пожалуй, никто сравниться не мог. Прямо пери из сказки. Остальные дочери соседа были ширококостными, как мать, угловатыми, будто высечены из дерева рукою начинающего усто, не научившегося еще как следует и тешу-то держать. К тому же они все смуглы, точно всю жизнь ходят, подставив лица солнцу. Мехри белолица, стройна, как тополек. Носик у нее прямой, словно бы точеный, а губы сочны, как спелая вишня. «Нарядить бы ее в шелка да в золото, — как-то поймал себя на мысли бай, — достойно украсила бы дом даже самого халифа!» Сиддык-бай чувствовал, что и соседская дочь поглядывает на Пулата не просто как на соседа, и радовался этому. Дети бая и дочери Турды росли вместе, между соседями существовал «кушни-ляган» — обычай, когда они обмениваются вкусными блюдами, приготовленными, как правило, в пятницу, — что говорило о том, что жили они очень дружно, не таились друг от друга. Поэтому, появившись во дворе бая с чашкой, дочери дурадгора не прятали лица от него и его сыновей. Так же, как и Гульсум, если ей приходилось бывать во дворе Турды. Бай уже подумал о том, что, свезя благополучно в Байсун эмирское добро, зашлет сватов к соседу, хотя и понимал всю трудность этого дела. Дурадгор мог отказать и вовсе не потому, что не хотел бы породниться с ним, а потому, что прежде надо было выдать старших дочерей. Теперь же вопрос о женитьбе Пулата откладывался на неопределенное время. Одному аллаху было ведомо, когда кайнарбулакцы снова вернутся в свой кишлак. Но сына бай все же решил успокоить, подбодрить его, а если понадобится, и намекнуть о своих планах в отношении Мехри. «Уж это, — подумал он, — обрадует Пулатджана больше всего».
Но поговорить ему с сыном не удалось, подготовка к походу, который был назначен на следующее утро, не позволяла даже, как говорится, голову почесать. Людей интересовало все — и сколько дней они пробудут в Байсуне, и что надо брать с собой, что наказать остающимся, ну и так далее. Да и в собственном доме царило столпотворение. Жена и дочь пекли лепешки и жарили мясо, сыновья приводили в порядок сбрую коня, кололи дрова впрок, убирали в укрытие все, что могло испортиться под дождем, который мог начаться в любую минуту. К вечеру все так устали, что не до разговоров было…
Для постороннего глаза в кишлаке внешне ничего не изменилось, но каждый, кто сейчас пробыл здесь хотя бы час, заметил, что Кайнар-булак — это натянутая до предела упругая тетива лука. Наступающее утро ослабило эту тетиву. За синей грядой появилось розовое пятно, которое начало шириться по всему своду, гася звезды. Затем показались золотые стрелы лучей солнца. Казалось, наступивший день снял с кишлака тревогу.
Бай на коне, а сыновья пешком направились на окраину кишлака, где был назначен сбор. Народу собралось достаточно. Парни и молодые мужчины, подвязав к бельбогам узелки с продуктами, в ожидании бая перекидывались шутками и громко хохотали. У большинства в руках были тяжелые палки из юлгуна, но некоторые держали и мильтыки, которые заряжались с дула, старые сабли и кинжалы. Словом, это был сброд, решивший, что сражение с гяурами — небольшая прогулка в соседний кишлак на той.
— Все собрались? — громко спросил бай, подъехав к ним.
— Все, бай-бобо, — ответили те нестройно.
— Да поможет нам аллах, друзья, — воскликнул Сиддык-бай и первым съехал на крутую тропу, что, петляя между скал, спускалась вниз, на дно ущелья.
Тропа в горах такое дело — шуток не любит. Она вьется по кромке берега дарьи, и необходима величайшая осторожность, чтобы не сорваться в ее ледяные волны. Потому шутки стихли, лишь слышался плеск волн да шуршанье чарыков.
Ущелье кончилось к вечеру. Впереди открылась неширокая долина, а тропа резко свернула вправо и, как змея, поползла вверх по склону. Где-то высоко, в сумерках угасающего дня, чувствовался Байсун. Но до него нужно было идти еще целый день, потому что дорога, то взбираясь на гребни адыров, то, скатываясь в долины бесчисленное множество раз, становилась бесконечной. Здесь, у выхода из ущелья, и решили сделать привал кайнарбулакцы.
Сначала все были поглощены устройством и ужином, а когда усталость немного сошла, снова посыпались шутки. Парни разложили большой костер
