Трое из Кайнар-булака - Азад Мавлянович Авликулов
Больше всех, конечно, проявляли нетерпение молодые. Они просили бая вести их немедленно в Байсун. Причиной этого была молодость, которая беззаботна и безотчетна. Но и многие из старшего поколения, люди, прожившие немалую жизнь, не меньше своих сыновей и братьев изъявляли желание бороться, что было уже осмысленным следствием религиозного суеверия.
Аксакалы помалкивали, но по тому, как одобрительно покачивали головами, можно было понять, что одобряли действия земляков. И лишь одному кайнарбулакцу, дурадгору Турды, не понравилась эта затея. Ну, чего, казалось бы, подавать ему голос, сеять сомнения в души рвущихся в бой? Рассуждает так, словно эти самые большевойи его закадычные друзья, а младобухарцы так вообще близкие родственники! Словно бы он встречался с ними бог его знает сколько раз, хотя каждой кошке в кишлаке известно, что он никогда и никуда не выезжал, даже на базар в Байсун. А мулла Халтаджи… Этот не станет врать, раз говорит, что надо воевать, то и нечего людям голову морочить. И правильно сделали кайнарбулакцы, что заткнули ему рот!
Бай вспомнил, как это случилось. Утром народ собрался на зеленой лужайке возле его дома. Пришли все, от мала до велика, как говорят. Кроме женщин, конечно. Уселись на голышах, разбросанных вокруг, и молча прослушали рассказ бая. Парни, те, понятно, сразу разгорячились, стали требовать от него, чтобы немедленно повел их. Более старшие советовали как следует подготовиться к походу, с чем был согласен и сам Сиддык-бай. И вот, когда подошло время договориться о конкретном дне выступления, подал голос Турды.
— Вот вы, сосед, — сказал он баю. Дом мастера стоял рядом с его домом и потому тот всегда обращался к нему так: сосед. Впрочем, и сам бай поступал так же. — Вот вы, сосед, сказали, что эмира, да продлит аллах его жизнь, выгнали из родного города. О гяурах речи нет, тут все ясно — неверные, они и есть неверные! А что из себя представляют младобухарцы и чернь? Тоже — гяуры?
— Я же объяснил, что это изменники, подлые предатели, — ответил бай. — Чернь — босяки, у которых за душой ничего, кроме злобы, нет. Им, наверно, кажется, что во всех их бедах виновен светлейший, а работать… так ищи ветра в поле! А младобухарцы… Признаться, я и сам не знаю, кто они, но думаю, тоже негодяи, раз стали врагами нашего повелителя. А его враги — наши враги, так я считаю.
— Выходит, чернь, такие же бедняки, как мы? — высказал свою мысль вслух Турды. — Если они, не работая, как вы утверждаете, сосед, ничего не имеют, а что имеем мы, не разгибая спины с утра до ночи? Ничего! Мы тоже босяки. Не успеешь убрать урожай, как со всех сторон, будто вороны, налетают сборщики. Мулле — дай, эмиру — дай, беку — тоже!
— Ну, это вы зря, — укоризненно произнес бай, — так было испокон веков, дехкане всегда аккуратно отдавали подати. А как же иначе? На нас и держится эмират. Я и сам наравне с вами отдаю часть урожая, и ничего, не умер пока.
— Чего вы себя со мной равняете, бай-бобо, — произнес Турды, — мы с вами тягаться не можем. Когда много, что отдашь — не так заметно, а вот когда у самого три мешка проса, то тут…
— Что-то ваш ишак на другую тропу въехал, — язвительно заметил Артык дурадгору, — разве сейчас об этом речь идет? Вы по существу говорите, усто.
— Если по существу, то кровь кровью не смывается, йигит, — ответил Турды. — И чернь эта, и те, как их… молодые бухарцы, по-моему, мусульмане?
— Были бы правоверными, не подняли бы руку на наместника аллаха на земле, — сказал бай. — Безбожники!
— Но кровь-то в их жилах такая же, как у нас, — не сдавался Турды, — значит, они для нас, как братья, только отступившиеся. Неужели их за это надо убивать и брать грех на душу? На доброе слово даже уж из норы выползет, говорят. А тут — люди. С ними ведь можно и по-хорошему, а?
— Видно, не получилось ничего, — подал голос плешивый Хасан, мужчина лет сорока, худой, как сухая ветка арчи, — иначе к чему столько хлопот?
Хасан один из тех, кто не раздумывая решил идти в Байсун. И теперь, видя, что между Сиддык-баем и дурадгором начался бесполезный, по его мненью, разговор, насмешливо добавил: — Вам-то, Турды-ака, чего волноваться? Сами уже стары, а дом полон только дочерьми, и ни одна из них, очевидно, не хочет быть Гульайим, так что и с этой стороны не надо расстраиваться. Сидите возле них, как клушка, да и кудахтайте, сколько влезет!
Фраза эта вызвала дружный хохот. Все знали, что у мастера пятеро дочерей и ни одного сына, а для мужчины в кишлаке это равно смерти. Обычно земляки щадили самолюбие дурадгора, как-никак сегодня обидишь, а завтра сам же и пойдешь к нему на поклон — то сандал надо починить, то черенок для кетменя сделать. Но вот выпал удобный случай, и плешивый не преминул им воспользоваться, хотя, если рассудить здраво, куда уж ему лезть с такими репликами? Своя плешина частенько заставляет краснеть от стыда. Может, он сейчас и решил отыграться за прежние обиды, кто знает? Надо отдать должное, удачный момент выбрал, чертяка! Улыбнулся и Сиддык-бай.
А дурадгор сразу замолчал, сник весь, словно в ледяной воде побывал. Опустил глаза, не смея взглянуть на земляков. Но… говорят, даже падая — выстрели! И он произнес:
— Что ж, Хасан-каль, может, ты и прав. Только я не знаю, кто твою курочку будет топтать, да и невестку тоже, если вы с сыном не вернетесь оттуда? Я? Сам говоришь, что стар.
— Если судьба — погибнуть за веру, усто, — ответил Хасан, — то найдется петух, не волнуйтесь. К вам мои курочки не обратятся, потому что знают: каждый
