Татьяна Набатникова - На золотом крыльце сидели
Женька Холманский уехал с Юлией Владимировной жить в Город, но она умерла там очень скоро — говорили, от рака, но мне кажется: чтобы не терпеть больше своего несоответствия с этим миром.
Потом я узнала, что в той записке, которая ходила по классу на уроке литературы, был «роман с продолжением», героями романа были я и Павлуха Каждан, действие романа происходило ночью в пустом классе на парте.
Мне тоже хотелось, как Юлия Владимировна, уехать, умереть, уволиться. Но я была еще в бесправном детстве.
Мой отец пришел в школу на родительское собрание зимним вечером, пьяный до бесчувствия. Он заблудился в коридоре и попал в пустой директорский кабинет. Когда туда вошел директор, отец мой спал, как запорожец, разметавшись поперек комнаты, и разбудить его до утра не было никакой возможности.
Об этом мне рассказала мать, мстительно, почти со злорадством: «Вот он, твой папочка родимый». Я тоже научилась искать виноватого своим несчастьям, и подозрительнее всех казался отец: он был пьяница и позорил меня перед уважаемыми учителями и моими ровесниками. Только бы не узнал Толя.
Несколько дней после злополучного собрания я ходила в школу со страхом стыда, но усмешек не было. Видимо, скрыли из жалости к моим отличным успехам.
Мне было плохо в тот год. Я прожила его, зажмурив глаза. Шум во мне, шум стоял, и ничего я не успевала заметить и понять. Все зло мира, которому предстояло умереть вместе с отживающими взрослыми, снова возродилось в моих одноклассниках, искаженных ростом, в моих глупых одноклассницах — и во мне самой. Забыть бы язык и мысли.
* * *— Только, чур, без девчонок!
— Не хочешь, Войтен, не ходи, без тебя как-нибудь.
— Да ты, Каждан, влюбился, так молчи, а нам эти дев... Ну ты, ну ты!
— Пацаны, не драться, всем классом пойдем — и все!
Пошли все на гору, играли в лапту, кончился пятый класс, и завтра летние каникулы.
Не знаю, кто был тем смельчаком, который отважился крикнуть: «Давайте в ручеек!». Неожиданно все заорали: «Давайте!» А я промолчала: потому что мне хотелось больше всех. Игра по-взрослому двусмысленная, как танцы. Можно взять Толю за руку, повести его в конец «ручейка» и стоять, сцепившись, и кормиться его живой рукой, и никто ничего не заподозрит.
Он сам притек ко мне под флигелем рук.
Сам.
Он мельком, украдкой взглянул на меня, и глаза его вдруг подались и растопились, как масло на плите, и рука его отзывчиво, с признанием соединилась с моей. А я не выдержала этого, я отвернулась и отвела глаза, стараясь, чтоб лицо никому не выдало, но ведь в это самое время, в это самое время наши руки уже сознались. И не дай бог — взглянуть — и глаза больше не подтвердят того, что делают руки. Не дай бог — и мы отворачиваемся и боимся друг друга.
Меня тут же кто-то увел — как противны были чужие, ненадобные руки! — игра продолжалась, но мы с Толей больше не выбирали друг друга в этой взрослой игре: страшно было, что все повторится, а еще страшнее — что не повторится.
И мы рассыпались с горы по домам — на все лето, и я проплакала все ночи в пионерском лагере от несбыточности, оттого, что я еще не человек, а подросток, и настоящая жизнь когда еще наступит — а счастье уже почти все истрачено, столько лет еще ходить в кино только на детские сеансы и отпрашиваться у матери из дому, — а все лучшее уже позади, и хочется умереть.
* * *Клуб был старый, деревянный, с многими мальчишечьими попытками подкопов под сцену со стороны сада. Билеты на детские сеансы продавались без мест. С галдежом толкались сперва в засоренных семечками сенях возле кассы, потом открывалась дверь, врывались с воплями в зал и рассаживались, громко подзывая друг друга и маша руками.
Во всей этой возне главной задачей было сесть подальше от подружек и чтобы место рядом оставалось пустым — и как только погасят свет, в тот же момент он, как бы чуть опоздав, сядет рядом. В первое ослепление темнотой никто этого не успеет заметить. Руки невзначай смыкались сбоку, почти за спиной, и держать их там было неудобно, но безопасно от чужих глаз.
В той укромной глубине шло тайное взаимодействие двух горячих сокровенных ладошек, укрытых со всех сторон, не видимое никому, даже почти тайное друг от друга. Что-то делалось независимо от нас, а мы, замерев, слушали со страхом и удивлением, что там происходит.
Когда кино кончалось, заранее из опасения, что свет застанет врасплох, мы с сожалением разъединялись.
Я старалась не привыкнуть к этому счастью, чтобы надольше хватило. Мы по крестьянскому воспитанию были бережливы к радостям: с тарелок выедалось дочиста, а новая одежка не покупалась, пока старая не снашивалась дотла.
Но уже мало было, не хватало. Я прокрадывалась пальцами под его рукав, к запястью, и в этом была жуткая, хотя и безнаказанная рискованность. Когда он делал то же самое — я не могла выдохнуть и замирала на вдохе.
Глазами мы не могли повторить той близости, до которой дошли наши руки. Глаза, столкнувшись, робели и убегали в сторону. И только еле заметное движение улыбки подтверждало: да, это я, это моя рука соединялась с твоей в той кромешной темноте.
Мы не говорили никаких слов. Молчали.
И больше мы ничего не успели.
* * *Родилась я девка глупая,
Неразумная.
Спасибо, нашлись люди добрые,
Научили меня, что к чему.
До меня уже все разведали
И на все вывели правило.
И теперь я живу, не смешу людей,
Всему научилась, на них глядючи,
И без горя или радости не плачу.
А все-таки интересно, как же она так стояла в воде? Да... Еще и коса. Скорее всего, показалось.
Мама рассказывала, что, когда была девочкой, слышала пластинку, называлась «Китайская серенада» — и много дала бы, если б снова услышать, но, видно, не придется. И вот прошло пятнадцать лет, мне случайно попалась пластинка с архивными записями тридцатых годов. Там была «Китайская серенада». Я поехала к своей маме. Она не вспомнила ни пластинку, ни того, что пятнадцать лет назад еще помнила ее.
Но это все так...
Славка Аксенов был на два класса старше меня. Он был лидер, комсорг, он понимал толк в правилах жизни. Я перед ним уважительно трусила.
Он сказал без запинки:
— Все дружат. Девчонка должна быть года на два моложе. Ты, конечно, лучше всех из младших девчонок. Ты мне нравишься.
Я не знала, что можно говорить такие слова. Но Славке виднее. Я и после на него полагалась: он был крепкий, авторитетный, школа им гордилась. У него были часы на левой руке — он покупал мне билет в кино и смотрел на свои часы, дожидаясь меня у клуба. Он жестко встряхивал прямыми волосами. Он поступил потом в военное училище.
Когда Славка сказал мне: «Я тебя люблю» — это мы уж год, как дружили, и пора было начинать целоваться, — я, подчиняясь логике момента, ответила: «И я тебя тоже», как полагалось, и ради особой важности случая снизила голос на полтона — по-моему, безукоризненное исполнение. Все как у людей. А ведь сначала я от него бегала, пряталась, когда он сказал, что положено дружить. Но он, кстати, не обиделся. Это, оказывается, тоже было положено — девушке гордиться, а парню быть настойчивым.
Про Толю он, конечно, ничего не знал.
Никто не знал.
В тот день я чуть не опоздала в кино. Когда я зашла в зал, все уже были на местах, и вот-вот погасят свет. Я сразу увидела Толю, я подошла и села рядом с ним, нарушив все предосторожности.
А свет все не гасили. Толя покраснел.
И тут-то подошел Славка Аксенов, с прямым чубом, с часами на руке и со своей мужской настойчивостью. «А ну брысь отсюда!», — сказал он Толе по-братски и от общего благодушия хотел даже щелкнуть его в макушку, но не успел — так быстро и покорно Толя поднялся и пошел себе на другой ряд. Он был маленький мальчик, мы учились в шестом классе.
Я зажмурила глаза. Чтобы притвориться невидимой. И чтобы пропустить, не видеть.
Славка уже по-хозяйски усаживался рядом, и тут позади себя я услышала презрительный смех Павлухи Каждана и его голос. «Слабздень», — сказал он.
Может быть, он сказал это про Толю. А может быть, вообще сказал кому-нибудь рядом о чем-то другом.
Сейчас-то я знаю: он сказал это про меня.
Погас свет, Славка наклонился и доверительно прошептал: «После кино я пойду тебя провожать. Не вздумай удрать». И сгреб мою руку, чтобы по всем правилам, держась за руки...
Я с того самого мгновения знала: руками не соврешь, выдадут. Безошибочно.
Впрочем, нет, это я только теперь знаю: по воспоминанию того мгновения.
Я вырвалась и пересела на другое место, защищенное с обеих сторон. Не к Толе.
И никогда после не рассказывала Славке, кого он согнал в кино с места рядом со мной и что он наделал.
Или я.
* * *В одиннадцатом классе в школу на вечер встречи приехал Верховой. Он был уже инженером, кибернетиком. Бывших выпускников приехало человек десять. Их усадили перед нами на сцене, они по очереди выходили к трибуне и каялись, что недостаточно серьезно относились к учебе, о чем теперь сильно жалеют.
