Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
Тихон вздохнул. Пожалуй, прав дружок: погода стоит сухая, даже в тайге зной. Отец беспокоится. Дней пять назад, на удивление всей станице, выкосил на зеленку в трубку свернувшийся овес. «Лучше, — говорит, — копейка в кармане, чем посуленный карбованец». А старик не ошибется, вот и с сенокосом торопит. Ильин день не подошел, а он собирается косить. Пшеница раньше времени желтеет, а колос пустотелый. Опять к Жукову на поклон, под кабальный заем зерно брать. Тот, конечно, даст, а потом за каждый куль соболя иль черно-седую лисицу потребует.
На вершине безлесной сопки остановились. Тихон приподнялся на стременах, огляделся. Внизу лежала луговина, окруженная синеватой стеной гладкоствольных ясеней. Над озерком стлался сизый парок.
Еще в детстве мечтал Тихон прибрать к рукам этот заброшенный участок, а сейчас ему, унтеру и георгиевскому кавалеру, общество вряд ли откажет. И отец обрадуется, деловой, скажет, растет хозяин.
— Что, глаза разгорелись? — спросил Федот. — Далековато сенцо возить, а так добрый покос. Но наш живоглот едва ли уступит.
— А это не его, а общества.
— Общества… — с иронией отозвался Федот. — А над обществом Жуков.
— Сходу бочонок водки выставим, лужок того стоит, не устоят казаки. Вот смотри…
Тихон вынул серебряные часы, протянул Федоту.
— Вместе с «Георгием» цесаревич одарил.
— Редкие часы, императорские. Разгорятся у живоглота гляделки. Ох, разгорятся! Жаль швырять награду псу под хвост.
Тихон рассмеялся.
— На что они мне, хоть и царские, так, господская забава. Солнышко — крестьянские часы да петух горластый.
— Часов маловато, однако…
— А корень, что в тайге нашел?
— Верно, голова — два уха. На тот женьшень всю станицу вдрызг упоишь.
Они спустились в луговину, объехали ее, осмотрели хозяйским глазом, остались довольны. Трава сочная, густая, не враз прокосишь. А зимой по первопутку вытянут сено потихоньку.
Довольные принятым решением, друзья возвращались домой. Торопились, хотелось порадовать стариков.
Откуда-то издалека донеслась песня:
Смолкни, пташка канарейка,Полно звонко распевать!Перестань ты мне, злодейка,Ретивое надрывать!
Тихон встрепенулся: так пела только Галя. Далекое, давно забытое нахлынуло на него с новой силой. Он приподнялся на стременах, вгляделся.
Песня слышалась все ближе.
— Теплый голос, сердцем поет. Скажи, бывают же такие голоса!
Федот посмотрел в переменившееся лицо Тихона, пожал плечами.
— Тяжкая доля у девки. Жаль ее, когда-то ведь все вместе дружили. Отец у них спился, как сына на германском устукали…
— Говори толком, — попросил Тихон.
Федот стал рассказывать о неудачно сложившейся судьбе подруги детства, не подозревая, что каждое его слово приносило Тихону нестерпимую боль.
— Давно она замуж вышла?
— Если бы вышла! А то связанную венчали. Как скотину продали Ильке Шкаеву.
Из-за поворота показался фургон. В дышловой упряжке рысила пара коней. На свежескошенной траве, придерживая ременные вожжи, сидел щербатый казак с одутловатым лицом и водянистыми глазами. Он глядел куда-то вдаль. Позади него лежала молодая женщина. Пышные волосы, словно тончайшие бронзовые стружки, блестели в лучах солнца. Прижавшись к матери, на сене сидел курчавый малыш.
Подперев рукой голову, женщина пела:
Радость-молодость миновалась;Отцвела она цветкомИ не вихорем промчалась —Пропорхнула мотыльком!..
Тихон круто повернул лошадь, заехал в еловую чащу и, раздвинув ветки, оттуда разглядывал подругу детства.
Галя приветливо кивнула Федоту, негромко сказала какую-то шутливую фразу. Задорно сверкнули ее выразительные глаза.
— Да, такая девка, и сопленосому досталась, — сказал слегка озадаченный поведением друга Федот, когда Тихон выехал на дорогу.
— Тебе, Федот, когда-нибудь приходилось ловить соловьев? — неожиданно спросил Тихон.
— Нет. А что?
— А мне приходилось, — загадочно улыбнулся Тихон. — Помнишь, наш полк стоял в Польше?
— Ну, помню.
— Соловей, когда поет, ничего не слышит, — глядя куда-то в сторону тайги, продолжал Тихон. — Проследил я как-то, научился ловить. Выждешь, когда соловушка спустится пониже и зальется, накроешь фуражкой. Затрепещет крылышками и притихнет. Раскроешь ладонь, он встряхнется, свистнет… Чудная птица!
— Уж не собираешься ли ты венчанную бабу отбить? — с усмешкой воскликнул Федот.
— А почему бы и нет! Ночка темная, конь лихой, дружок верной, — отозвался Тихон.
— Не сходи с ума, у Галины ребенок растет…
Тихон, не ответив, огрел Буяна плетью.
Домой вернулись ночью. Старики спали. Тихон поставил на выстойку разгоряченного Буяна, пошел на Уссури. Искупался. Освеженный речной прохладой, вскарабкался на стосаженный утес, круто нависший над рекой.
Рядом с ним высился исполинский кедр, отец определял его возраст в триста лет.
Любили Тихон с Галей этот кедр. Когда-то здесь они подолгу сидели, разговаривали, выслушивала девушка горячие слова парня. Делились и горем и радостью.
— Эх, Галя, Галя, как над тобой надругались, — шептал Тихон, сидя под кедром и вглядываясь в серебрящуюся под лунным светом воду.
Вспомнилась последняя ночь перед его отъездом в армию. Ничего не значащие слова, которые они произносили, приобретали для них какой-то особый, сокровенный смысл. Они были счастливы… До утра просидели вот здесь — под сенью мохнатых ветвей. Галя тихо напевала: «Есть на Волге утес…», только вместо Волги она пела «Уссури…».
Долгие, нелегкие годы он носил ее образ в сердце. Перед каждой атакой видел ее лицо, слышал голос: «Храни тебя бог!..»
И вот случилось непоправимое. Так ли это? Роились мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие — усадит он Галю на Буяна и умчит за Уссури…
Светало. Из-за гористых кряжей поднималось солнце.
После завтрака Тихон рассказал отцу о лужке.
— Это ты, сынок, хорошо удумал. Год тяжелый будет, без сена зарез, а без часов не пропадем. Вот и женьшень сгодился, — одобрил его план старик.
ГЛАВА 4
На лугах шла дружная работа. Тихон с радостью отдавался ей. Из дому выезжал чуть свет, когда воздух еще был напоен ночной прохладой. С утра до ночи был на ногах и не чувствовал усталости. Здоровье окрепло. Все реже мучил изнуряющий кашель, исчез противный привкус иприта.
Тихон прошел последний прокос, сунул литовку под травяной вал. Кругом лежали вороха скошенных трав. Что может быть лучше запаха свежей, блекнущей под зноем травы! Вдыхая этот медвяный аромат, он ворошил граблями сено.
— Пусть еще посохнет на припеке, а там и в стог.
Мать протянула березовый туесок с брусничным отваром.
— Притомился? Испей, сынок, полдничать пора.
Стогование — работа шумная, увлекательная, она завершает многодневные усилия, и Тихон вместе с братьями не жалел сил. Строга, неуступчива мать, чуть оплошаешь, заставит переделывать зарод.
Шуршали подвозимые к зародам копны. Звонко перекликались ожогинские внуки, восседающие на лошадях. Здесь командовал быстрый черноглазый Дениска, пятнадцатилетний сын старшего брата Тихона, Никиты. Сбросят ребята с волокуши сено и норовят поднять коней в галоп, наперегонки, а Дениска, как дед, насупит густые брови и ломающимся баском рявкнет: «Ну, ну, вы, обормоты!» — и вся ватага притихнет. Но вдруг всем в глаза бросилось ярко-рыжее пятно, катившееся через скошенный луг. Всю степенность с Дениски как ветром сдуло. Ударил он босыми пятками коня по бокам и с криком: «Огневка!.. Огневка!..» — поскакал стремглав. За ним подняли в галоп коней и остальные. Работа приостановилась.
Лису Дениска захлестнул плетью, спрыгнул с лошади, поднял ее за хвост. Но зверь оказался ловким: тяпнул подростка за руку чуть повыше локтя и скрылся, только огнистая спинка мелькнула в кустах.
— Эй, огольцы, сена-а-а!
Мальчуганы опомнились, повернули коней к копнам. Дениска, морщась от боли, залепил ранку лопухом.
— Эх, охотник! — посмеиваясь, укоряла внука Агафья. — За хвост зверя кто берет? Навалиться надо бы, да за уши, никуда не денется. Мог ведь остаться без носа.
Она присыпала ранку теплой золой, поплевала на нее.
— Иди работай. Хорошо, деда нет, а то б огрел плетью.
Дениска вскочил на коня. Укушенная рука припухла, ныла в плече. Он стиснул зубы, погнал к копнам. Болит не болит, а терпеть надо. Вон зимой деда тигрица помяла, а он на лыжах верст тридцать отмахал и, только когда переступил порог, упал на крашеный пол.
К ночи стогование закончили. Десять больших зародов торчали на обнаженной земле…
Решил Тихон заехать на казачий покос — хотелось повидаться с Галей, перекинуться хоть словечком. Он подседлал Буяна.
