Дмитрий Яблонский - Таежный бурелом
Тихон отвечал скупо. Тогда Жуков счел нужным показать свою осведомленность в обстановке:
— Временное правительство одумалось. Решено-с войну до победного конца довести.
— Меня это не касается, — сухо проговорил Тихон.
— Всех, милый, касается. Мобилизация объявлена.
Тихон вздрогнул. Жуков внимательно за ним наблюдал.
— Вот оно что, милый. И тебе следует к старшему писарю зайти. Унтеров в первую очередь велено…
— Я подчистую…
— Коли подчистую, хорошо, но порядок надо соблюдать. Бумаженция одна получена, так, немудрящая бумаженция, нас с тобой она пока не касается. В армии введены военно-полевые суды; для беглых и бунтарей — смертная казнь, ну и другие положения. Вот она как, революция-то, повернулась. Порядочек-с, порядочек-с устанавливается. Военный министр Керенский в наступление армию бросает, Корнилов на Питер двигается.
Тихон не мог больше сдерживаться, его гнев прорвался:
— Не бывать войне! За новое кровопролитие в крутой рог скрутим и под задницу коленом. Не нужна народу мясорубка. Продали Россию, а теперь изворачиваются. И Корнилову обломаем копыта.
Жуков рассмеялся.
— Заело, милый! Умному ясное, а дураку красное? Вот не думал, георгиевский кавалер — красноштанник. Ну и ну, с виду овечка, а нутро волчье. Тэк-с! Тэк-с!.. Прощай, унтер. Советую все-таки с документами явиться, не то плохо будет. Не дезертир ли, случаем?
— Ты мне, атаман, не грози, не из пугливых!
— Сроку тебе две недели, апосля пеняй на себя. В бега ударишься, словим — и в военно-полевой по этапу.
Жуков уехал.
Опершись на ствол ясеня, Тихон курил и наблюдал, как тает в воздухе махорочный дымок. Накатилась тоска, нахлынули воспоминания.
…Июнь шестнадцатого года. Немцы прорвали линию фронта. Драгуны спешились, залегли. Одиннадцать раз немецкие роты бросались в атаку и одиннадцать раз в рукопашном бою отбрасывали их к исходным позициям… Эскадроны редели, иссякали патроны, в живых не осталось ни одного офицера… На рассвете драгуны пошли на прорыв, впереди, развернув полковое знамя, — Тихон. Тускло сверкнули сабли… И когда победа была близка, началась газовая атака. Газы заполнили ложбину, по которой лавой развернулся поредевший эскадрон. Драгуны надели противогазы, на которых чернела надпись: «Маталин-Кайтридж и Компания. По особому заказу российского военного ведомства. Май, 1915 год. Сделано в Америке». Ох, как солдаты верили в это защитное средство, привезенное из-за океана!.. Но случилось то, чего никто не ждал. Маски пропускали газ. Драгуны падали, умирали в муках. Немцы били из пулеметов в спину. Спаслись несколько человек, в том числе и Тихон. Их бросили в прифронтовой полосе в сарай на гнилую солому. Без медицинской помощи они пролежали несколько дней… А потом стояли в строю под тем же полковым знаменем, изрешеченным пулями и все еще пахнущим ипритом. Их поздравлял цесаревич Алексей — командующий казачьими войсками. Какая-то придворная дама прикалывала к солдатским гимнастеркам георгиевские кресты. Седой генерал огласил приказ о присвоении им звания младших унтер-офицеров…
Что было потом? Не имело смысла вспоминать. Слишком все перепуталось. Конечно, Тихон не имел оснований обижаться на свою судьбу, он мог быть ею вполне доволен. Жизнь сохранена, что может быть дороже? Но отвращение к войне выросло в неодолимую силу.
— Вот тебе, Тихон, и февраль декабрем обернулся. Нет, что там ни говори, а прав был тот раз морячок из Владивостока. «Пока, — говорит, — их власть, ни мира, ни земли не жди. Но скоро, — говорит, — им каюк, шторм надвигается, тогда, братва, не зевай, рви паруса, ко дну корабль пускай…» Брошу все, уйду. Пущу красного петушка, затрещат хоромы толстосумов. На весь уезд поминки заверну. Пойдешь со мной? Думаешь, забыл я войну?.. Другой раз ночью лежу и вижу, как душит нас иприт…
— У тебя, Федот, все просто, а я с маху не могу.
— Ну и станешь к стенке. Не хватил ты батрацкой мурцовки. А я вот с восьми лет жуковские табуны стерегу, под конской попоной дрогну, у конского брюха в мороз отогреваюсь.
Тихон молча сел на лошадь.
— Винтовку за плечи — и в тайгу, вот мой совет, — вдогонку ему быстро говорил Федот. — Не пропадешь, голова — два уха. Колька Жуков — дерьмо, он на все пойдет. На дальних зимовьях отсидишься, поможем… Морячок говорит, скоро вторая революция будет…
— Не варнак из-под родной крыши бежать, — буркнул Тихон и хлестнул Буяна плетью.
Домой Тихон вернулся поздно. Поставил на вы-стойку взмыленного Буяна, вошел в избу. За столом, склонившись над библией, в белой рубахе сидел отец. Впился острым взглядом в страницу, шевеля губами, водил по ней узловатым пальцем. Тихон усмехнулся: мудрствует отец, истину ищет.
Заметив сына, отец закрыл библию, поднялся.
— Беда, говорят, идет. Немец-то в наступление двинул, прет по русской земле. Не слыхал?
Тихон снова уловил в отцовских словах упрек. Закурив, расхаживая из угла в угол, неторопливо и спокойно Тихон принялся рассказывать о войне, о том, как отказали противогазы и погибли многие его однополчане, как и он сам шел в атаку со знаменем в руке.
— Я три года честно воевал, а Жуков честит меня дезертиром… Нет, отец, я не падал лицом в грязь.
Старик с виновато опущенной головой слушал сына, корил себя за то, что усомнился в нем. Видно, нет на свете школы суровее, чем школа войны. Трижды сын был ранен и трижды возвращался в строй. Это ли не любовь к России? Ведь георгиевский крест не всякому дают!
Тихон бросил взгляд на ссутулившуюся спину отца, на обвисшие усы и глубокие морщины около рта. Стало жаль его. Перед ним сидел мудрый и беспокойный человек, которому есть до всего дело. И кто виноват в том, что одна-единственная книга — библия — его советчик?
— Прости, Тихон, не прав я, — твердо сказал Сафрон Абакумович.
Он обнял сына, перекрестил.
— Спасибо, батя, понял меня, не осудил. Легче на душе стало.
— Схожу я к Селиверсту, жаден на деньги, а-а?
— Не унижайся, ну их всех к чертям собачьим!
Допоздна сидел за библией Сафрон Абакумович, а ночью, когда Тихон ушел на сеновал спать, вдруг вспомнил про листовку, которую получил от сына. Достал из ящика комода «Воззвание к солдатам всех воюющих стран».
Уже брезжил рассвет, а он все читал и перечитывал, будто школьник, которому велено выучить наизусть стихотворение.
В эту ночь так и не сомкнул старик глаз. Он вспоминал о том, как покинул Орловщину, родной дом, пошел за Каменный пояс… О том, как полюбил Агафью, как встречались тайком. Дряхлый помещик, у которого была Агафья батрачкой, с девки глаз не спускал, любви домогался. Он-то и возвел на Сафрона тяжкий поклеп. Скрутили молодца, при Агаше порты спустили. Не выдержало обиды молодое сердце, ударился с Агашей в бега… Изнемогли они, обессилели, пока дошли до Уссури. Три года зимой и летом шли по бескрайной Сибири в поисках обетованной земли. Троих сыновей в этом пути родила Агаша… Долго шли, русской земельке и конца нет. Старший — Никита — на Тюмени родился, а за Байкалом-морем на своих ногах шагал. Вот она, жизнь-то, какова!
Пришли на Уссури, а земелька-то занята, подались сюда, на выселки. Попалили тайгу, разогнали зверя, но не удалась в первые года пшеничка, повымерзли озимые. Места высокие — заморозки в Николин день ударили. Бились, бились годов десять, а потом пошли, кто к казакам батрачить, кто зверя промышлять. Потихоньку, помаленьку становили хозяйство. Агаша все парней носила, на них-то и выехали…
Подрастали парни, крепыши, как на подбор, с ранних лет впрягались в оглобли, мужали в тяжелом труде. Вот такой артелью в десять мужицких рук и удалось за четверть века поставить свое хозяйство на земле, политой кровью и потом переселенцев. Работали, как волы, а чего достигли? Вот сдохнет не сегодня-завтра Гнедко — и ко дну все хозяйство пойдет. Страшная жизнь!..
ГЛАВА 3
По дороге, стиснутой кедрами, Тихон с Федотом возвращались с заимки. Ехали удрученные. На заимке трава выгорела от таежного пала, косить нечего. Запечалятся старики.
Лошади, позванивая удилами и отмахиваясь от наседавшего овода, шли ходко.
Тихон сонно покачивался в седле: утомила дальняя дорога. Буян, часто прядая ушами и раздувая ноздри, тревожно всхрапнул, шарахнулся в сторону — должно быть, почуял волка, пробирающегося к овечьей отаре.
— Ша, дьявол!.. — Тихон потрепал запотевшую шею жеребца, придержал повод.
Федот окинул быстрым взглядом горизонт, насупился.
— Сена нет и с хлебушком плохо. Сушь стоит, палит, стерва.
— Может, обойдется. Хлеба будто ровные, в трубку пошли…
— Соболиную шкурку ценят не в дупле, а на прилавке купца. Гляди, как жжет, на земле яйца можно печь. Много лет такого зноя не было. Китайцы за женьшенем шли, сказывали — в Маньчжурии все сгорело, реки пересохли, деревья лист скинули.
