Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
Насвистывая, Ефим идет по парку, и впервые деревья нравятся ему. Он удивленно рассматривает их, нюхает. И чувствует Ефим, что любит парк и эти ночи, и, наверное, они лучшие в его жизни. Уже не хочется кричать на парочки, неприятно, что Варвара слышала его ругань. «Лаялся, как пес, — думает он смущенно, — а чего, спрашивается? Темнота!»
В июле трава в парке вымахала по пояс. Сторожа Ефима вызвал директор парка и садоводства Косячков.
— Товарищ Вакутин, я прошу вас — займитесь травой. Скосите, — произносит он слабым и тихим голосом, сидя за столом. Он как-то бережно и ласково смотрит на Ефима светлыми глазами, которые привыкли всю жизнь смотреть на цветы. — А то, сами знаете, перестоит, засохнет, весь парк испортит да еще вдобавок нашего Пегашку оставим без сена.
Косячков удивительно тихий и скромный. Он не умеет приказывать, он всегда просит, боясь обидеть человека.
— Только, знаете, я прошу вас… Как бы это сказать… в порядке общественной нагрузки, что ли… Нет у меня денег на оплату косаря, не предусмотрено по смете…
Ефим мнет в руках кепку, смотрит в окно на луг, на кучу граблей, на поле алых роз и решительно говорит:
— Возни много. Платите — скошу, а так — расчету нет.
— Видите ли, дорогой, у нас всегда это делают сторожа.
— Я косарем не нанимался.
Косячкову почему-то становится стыдно за Ефима.
— Ну, что же… ладно… жаль, — смущенно говорит он, сдвигая тонкие брови.
Ефим уходит. В соседней комнате сидит Варвара. Она укоризненно качает головой.
— И как вы могли такому человеку отказать? Неужели какие-то полсотни дороже нашего парка? — удивляется она.
Ефиму делается неудобно и досадно на себя.
— Да ведь, знаете, наш брат прежде ляпнет… скажет, а потом подумает, — тихо говорит он.
…Хорошо, привольно махать косой на полянках, забросанных цветами и залитых солнцем. В траве хоронилось много маленьких серых зайчат. Они попадали под косу, гибли, и, как Ефим ни оберегался, к вечеру их набиралась целая кучка.
Ефим сушил траву, сгребал, сметывал в стожки. Пахло молодым сенцом, а с гор наносило запах снега…
Однажды Ефим пришел на дежурство в новом пиджаке, выбритый.
В парке пусто — близится гроза. Над горами поблескивают молнии. Становится душно. К луне подползают пухлые тучи. Листва висит не шевелясь. Сладко и приторно пахнет цветами, они заполонили весь парк. Он в темноте представляется глухими дебрями. Сочные листья, как мокрые, мерцают лунными пятнами. Трава глянцевито светится.
Ефим подтягивает голенища сапог и решительно направляется в угол парка, где сторожит Варвара.
Посередине гладко обритой полянки — стожок, рядом — темная, раскидистая ель, а под ней — Варвара.
Движения Ефима становятся нерешительными. Ему кажется: нельзя говорить о том, что переполняет душу. И нельзя прикасаться к Варваре, иначе испортишь то, что еще никогда не испытывал.
Ефим идет медленно, не сводя глаз с Варвары, идет словно по трясине, и ноги осторожно нащупывают кочки, чтобы не оступиться.
Еще не скошенная трава — по пояс. Она сухо звенит. Семена засохли, цепляются за брюки колючками, колосками, усиками. Ноги задевают стебли, и цветы осыпаются, пачкают желтой пыльцой, тоненько гремят горошками семян в маленьких коробочках.
Ефим несмело выбирается на обритую полянку. Варвара замерла, облитая луной: она не то спит с открытыми глазами, не то что-то напряженно слушает. Потом Ефиму чудится, что она плачет, — глаза сверкают, как в слезах. Затем он видит: она ласково улыбается.
— Уж больно на земле-то хорошо, — говорит она почти шепотом, — и помирать не хочется…
Ефим стоит задумчиво. Варвара слегка усмехается, пригибает колючую еловую лапу, держит ее между собой и Ефимом. Он неуклюже поглаживает по ветви и говорит голосом, который вдруг загустел:
— Ну вот, Варвара… — но больше ничего не говорит, как будто в душе испуганно попросили: «Не надо».
Он восхищенно и тоскливо смотрит на гордое, смуглое лицо Варвары.
Громыхнул гром. Обвисшие листья всплывают на волне ветерка, бормочут, шевелятся, в лицо шлепается несколько тяжелых ледяных капель, и опять все стихает. Грозы так и не получается. Молнии вспыхивают далеко, за горами.
Шумят кусты, вылезает лохматый пьяненький Биба.
— Милуетесь? Оце гарно! — хихикает он и ковыляет за тополевую рощу, где из открытого крана журчит вода.
«Вот леший, таскается здесь», — думает Ефим, робко трогает жесткую большую руку Варвары и тихо, боясь что-то испугать, уходит. Он ощущает руку Варвары в своей, как будто ведет ее за собой. Двигается по аллеям, разогнув спину, улыбается, проводит рукой по густым ветвям. Собственная жизнь ему кажется значительной, интересной, точно до этого ничего не видел вокруг и даже этого парка не понимал.
Ефим смотрит на небо, — оно похоже на гористую темную землю. Ефим смотрит на землю — она походит на звездное небо. В кромешной темноте трава кишит зелеными огоньками светляков. Ефим идет по траве, отставив руку, словно ведя кого-то, и светляки брызжут, как звездный дождь. Даже в усах Ефима горит звездочка.
Ефим останавливается: в черноте дупла старой липы светятся гнилушки, словно кошка смотрит. По всему парку пылают холодные огни — груды зеленых углей. Мягко взмывают летучие мыши. Душно. Беззвучные молнии все полыхают и полыхают вдали. Белеют на клумбах сугробы табака и пахнут далеко вокруг. Ефиму кажется, что и он пропах им.
Из глухой аллеи выходит навстречу Анна. Зашла с работы. Ефим опускает отставленную руку. Они садятся на скамейку.
Ефим поглядывает на жену и вспоминает ее девушкой. Она всегда смотрела на него слегка изумленно. Теперь все изменилось в ней, а вот большущие голубые глаза и выражение в них остались неизменными. Ефима внезапно поражает мысль: ведь у нее всю жизнь в душе живет такое же необыкновенное чувство, какое недавно поселилось и в его душе. И он никогда не понимал этого. Грубостью, сухостью обижал в ней то, к чему нельзя прикасаться. Ефиму жалко Анну, и он чувствует себя виноватым. «Мне бы гордиться, а я…» — думает он.
Она и работает и тащит на своих плечах хозяйство. Сына вырастила. Не было ей просвета. А он, Ефим, жил душой в стороне.
Ефим царапает подбородок и оглядывается, точно испугался, что кто-нибудь уличит его.
— Парк-то… Хорош парк, а? — спрашивает он смущенно и мягко.
Анна очень удивлена таким голосом.
— Не надышишься. Цветов, деревьев, — соглашается она.
— Пройдемся. Покажу тебе все.
Анна краснеет, одергивает линялую фуфайку. «Работает, работает, а я и не подумал справить ей хоть пару хороших платьев», — досадует Ефим, а сам охотно объясняет:
— Это вот дерево гингко. Вишь, какое мудреное название. Все деревья теперь, Нюра, не такие, как прежде. Ученые говорят, что они… Ну, как бы тебе объяснить? Переродились, что ли… Совсем изменились. А вот это самое гингко какой вид имело еще до появления человека на земле, таким сохранилось и до наших дней.
Анна идет рядом и слушает с интересом.
— Парк занимает ни много ни мало, а двести гектаров… Такого, пожалуй, по всей стране не сыщешь.
Походили с часок. Анна собралась домой.
— Не боишься одна?
— Ничего, добегу.
— Ты не возись больше с дровами, я вот приду утром и наколю.
Анна быстро уходит. И долго еще бледные вспышки далеких молний выхватывают из темноты ее фигуру. Ефим думает о том, что хорошо сделал, приласкав жену, и хорошо, что промолчал с Варварой.
— Я вас! Держи их! Лови! Стреляты буду! — орет Биба, свистит в свисток и топает на месте, изображая бег. Какая-то парочка шарахается от ели. — Хи-хи-хи, — трясется Биба, и в голове его тарахтит. Любит он подкрадываться к парочкам, подсматривать за ними и пугать.
— Зачем ты их? — сердится Ефим.
— А чого воны тут ползають?
— Пускай гуляют. Ничего ты не понимаешь, трухлявый пень. А ведь они… Да ведь это… А! Чего с тобой толковать, гингко. — Ефим надергивает Бибе на нос шапку и уходит.
Варвара уезжала в колхоз.
Уже кончились августовские звездопады, пришел сентябрь. Часто небо сеет зерна дождинок. Парк пустой. Он шумит, шепчет в темноте, словно деревья тревожно совещаются, как быть дальше — подошла осень. Клумбы разграблены ею. Застучат скоро молотки, заколотят киоски, летнюю эстраду. И площадку для танцев заколотят. В «раковине» ветер гоняет бумажки. Пора промазывать и проклеивать окна, пора заделать щель в дверях. Но Ефиму не хочется этим заниматься. Тоска, тревога давят сердце.
Вспоминает Ефим знакомых, и все не такие, как он. Варвара стала садоводом, сосед Филимон, кустарь-сапожник, ушел на обувную фабрику закройщиком, а через год его имя стало известно стране: открыл какой-то способ закройки. Столкнулся Ефим недавно в парке с дружком детства Петром Елезовым. До Петра тоже рукой не достанешь: курсы окончил, трактористом стал. И только Ефим не живет, а небо коптит. Кроликами на базаре торгует.
