Юность - Николай Иванович Кочин
— Пощади, батюшка, ни в чем не виноват, вовек мухи не обидел.
— Знаешь ли ты, — спросил Хренов, — что мы — крестьянская власть и пришли мы разделаться с большевиками, которые захватили ваше село, обижают мужиков и морят страну голодом?
— Батюшка, ваше степенство, знать не знаю, ведать не ведаю. Рабочая власть, крестьянская власть, другая ли какая — мне все хороши, лишь бы не обижали. Я двух царей пережил, и никогда никто меня не трогал, и все были мной только довольны, и я ими — тоже.
Он дрожал беспрестанно, плакал, то и дело кланялся.
— Христа ради отпустите, — продолжал он надтреснутым голосом. — Всего моего богачества — что крест на шее да пара рваных лаптей.
— Дурак, — сказал Хренов, отвернувшись от него, — он принимает нас за разбойников… Пойми ты, старик, что мы не те бандиты, которые наполняют ваши леса и вас постоянно грабят. Мы — крестьянская армия, против большевиков… Смотри, стоят вон все бородатые, они такие же мужики, как и ты, и только пришли бороться за законное правительство, за Учредительное собрание, значит. У вас какая власть в городе? Ты об этом должен знать.
— Не погуби, — принялся лепетать старик, еще больше испугавшись, — какая в моей погибели польза тебе? Христом богом прошу, добрый человек.
— Ты про суходольского кузнеца Ивана Иванова слышал? Так вот он здесь — главный. Он и есть начальник, вроде как ваш главный староста или крестьянский царь, что ли.
Паромщик взглянул на выходящего из палатки «суходольского царя», который смущенно слушал эту сцену и молчал. Мощным видом своим, притом странно праздничным, он окончательно сбил с толку паромщика. Иван напомнил ему великодушного разбойника, который изображался на обложках старинных песенников.
Паромщик кинулся Ивану в ноги и стал лобызать и обнимать его сапоги. «Царь» поднял мужичонку с земли без всякого усилия и, разглядывая его на весу, спросил:
— Ну, чего тебе, дедушка, надо?
— Пожалей, батюшка, пожалей, родной.
— Ваше благородие, — сказал Иван, — отпусти его. Право, он бестолков.
— Они всегда бестолковы, когда чуют беду и понимают, чего от них добиваются, — ответил прапорщик и толкнул старика в шею.
Тот побежал к реке, крестясь на ходу.
— И к чему это вы не отвыкните, Иван, до сих пор звать меня «ваше благородие». Не политично это в глазах крестьянства.
— Так сподручнее, — ответил Иван.
— Приведите следующего, — приказал прапорщик, — тот будет потолковее.
Второй захваченный был тоже из Дубовки, — шорник, высокий и жилистый человек, лет под сорок. Представ перед судилищем, он даже не поклонился и стал молчаливо поодаль, хмуро оглядывая оперную фигуру Ивана. Вместе с паромщиком он ходил в соседнюю деревню за телячьими ножками, из которых сам изготовлял ремни. Вот и попался.
— Какая, братец, власть в вашей волости? — спросил его прапорщик, начав издалека.
— Советская, — ответил тот густым басом, — как везде… От других не отстаем и вперед не торопимся.
— Ну, а ты сам кто? Большевик?
— Нет, я беспартийный…
— А за кого голосовал в Учредительное собрание?
— Ни за кого. Я был нездоров, кашель смучал.
— Не врать, — вскричал прапорщик, заметно возбуждаясь, — иначе могилой будет тебе родная река.
— Я не вру, честное мое слово, — ответил спокойно шорник. — А что касается могилы, то все равно, где ей быть, — в воде или в земле.
Хренов взял себя в руки и обратился любезнее:
— Назови, братец мой, заправил вашего села из большевиков.
Шорник усмехнулся:
— Заправляют всем волком и волисполком. Такова структура.
— Это я без тебя знаю — структура! Назови имена… всех большевиков.
— Как же мне их перечислить, когда в большевиках ходят целые улицы?
— Не может быть! Ложь!
— Идите да спросите.
— Брось шутить… Шутки неуместны и могут тебе дорого обойтись. Как фамилия теперешнему секретарю волкома?
— Не то Комаров, не то Мухин, не то Жуков. Что-то такое из насекомых.
— Сколько красной гвардии в селе?
— Об этом нам не говорили. Это военная тайна, скрытая от обывателей.
— Знаешь про «суходольского царя», как прозывается сейчас вождь крестьян нашей округи?
— Нет, ваше благородие… знаю царя Николая, знаю отца его Александра, который хлестко водку пил, знаю того Александра, который обделил крестьян землей, а дальше путаюсь.
— О нашей армии слыхал?
— Не приходилось.
— Как же это так? Ведь целых шесть волостей восстали.
— Обычная история, ваше благородие, простите за дерзость. Восстанут, пошумят да и разбегутся. Я мужиков знаю. Наше село тоже бунтовало, а теперь тишь да гладь…
— Мне надоело, между прочим, с тобою перекоряться, братец! У нас просьба к тебе такая: передай красногвардейцам, которые засели в овраге с пулеметом, вот эту бумагу. Передай — и только. В ней обещается им жизнь, если они будут умны и сдадутся. Пускай только дадут три залпа из ружей — это будет знаком их согласия. Потом пусть тут же составят ружья в козлы на берегу и пришлют нам заложников. В противном случае они будут все повешены. Впрочем, в бумаге все это изложено. Другую передай в волком. В ней говорится то же самое. Каждому в селе, кто не станет нам сопротивляться, будет обещана жизнь, остальные погибнут. Все сожжем, коммунистов повесим всех до одного. Разговоры с ними у нас коротки. Обещаешь передать?
— Эту услугу я могу оказать. Не ручаюсь за результаты.
— За результаты мы сами ручаемся. Иди!
Шорник взял бумаги и направился к плоту. Вскоре прапорщик сидел под кустом и наблюдал шорника в бинокль. Он следил за ним, пытаясь уловить на лице его оттенки предательского выражения. В случае обнаружения их, три стрелка с наведенными винтовками за кустом должны были по знаку прапорщика «снять с плота» коварного шорника. Но шорник был серьезен и невозмутим. И как только вышел на берег, тут же направился в овраг и передал грамоту красногвардейцу. Потом он помахал с берега рукой прапорщику в знак того, что обещание сдержано. Прапорщик после этого отдал приказание «армии» готовиться к переправе. Но вот прошел час, прошло два, условленных залпов не последовало.
Провели опять ночь в лесу, еще более тревожную, потому что начальник штаба заставил треть всех людей отбывать караул, боясь внезапного нападения.
Утром в селе стояло такое же спокойствие. По-прежнему светило солнце, и опять вышли бабы на реку полоскать белье. В те же часы, как и вчера, гнали стадо по выгону в опустелое поле, и залпы не слышались, ружья в козлы не составлялись, красногвардейцы заложников не высылали. Тогда «армия» получила приказание отступить вниз по реке и обложить село с поля. Сказано — сделано.
В полдень мужики нашли брод, разделись догола и, неся рубахи и кафтаны над головой, перешли реку в том месте, где она
