Николай Горбачев - Ударная сила
— А как же? Игра честная, соревнование справедливое... — Бутаков вскинул взгляд, многозначительно, с вызовом сказал: — В рыбалке, разумеется!
— Ясно, ясно, Борис Силыч! — Сергеев рассмеялся.
Вокруг все оживленно, но с корректной сдержанностью — начальство пикируется! — переглядывались, помалкивая. Бутаков, сгоняя с лица насмешливость, проговорил:
— Ну, за дело, за дело! А то ведь и, верно, неизвестно, за кем окажется первенство. — И неторопливо пошел к заросшему камышом окрайку воды, на ходу поправляя спиннинг, — все для него разом отсеклось, он уже вновь был в своей рыбацкой стихии.
Он щурился под очками от ядовитого дыма костра, то и дело снимал бурую накипь-пену, пробовал деревянной щербатой ложкой навар, булькавший в ведре, солил, досыпал каких-то специй, поглядывал на часы — кожаный ремешок охватил оголенную волосатую руку. На корточках, по-гусиному переваливаясь, охаживал кострище, раскрасневшийся от натуги и жара. Веселое молодое довольство, озабоченность, связанная лишь вот с этой «тройной» ухой, какую он заваривал, отражались сейчас во всей стати Главного, могучего, большого, как думал Коськин-Рюмин, глядя на него, устроившись тут же на коряге. Смешливо вздрагивали остренькие кончики натянутой на голову Главного импровизированной тюбетейки. Они вздрагивали словно бы в согласии с тем, что говорил Борис Силыч:
— Вольно́, вольно́ думать нам, что все происходит по мановению волшебной палочки, хочет человек или не хочет... Но это заблуждение, а оно подтверждает лишь наше невежество, не больше! Человеку выпала великая честь, как творению природы, осознать и понять самое же природу, вскрыть глубокие, зачастую спрятанные за семью замками естественные законы и обратить их во благо себе... Великая честь!
Коськин-Рюмин, слушая, размышлял: почему он из такой дали начал? Куда клонит? Казалось, в будничности, простоватости вида Главного, его «колдовстве» с ухой, кипевшей в закопченном ведре, в спокойно-сдержанном тоне Бутакова было столько покоя и мира — какие уж тут основания для волнения, — но Коськин-Рюмин чуял скрытый подвох.
Он сам затеял этот разговор и сам теперь пожинал плоды, черт дернул его за язык! Все произошло в тот момент, когда Борис Силыч, вооруженный ножом-финкой, распластывал щучьи туши прямо на траве, резал их на куски, забрасывал в ведро — руки Главного были перепачканы слизью, кровью. Коськин-Рюмин, тоже помогая чистить рыбу, припомнил тот разговор с Умновым в госпитале и, еще не осознав, какие могут быть последствия, лишь мельком подумав, авось Бутаков не догадывается, откуда дует ветер — и в этом был его просчет, — сказал: «Мне кажется, Борис Силыч, наша наука ушла бы дальше вперед, а значит, шагнул бы дальше технический прогресс, если бы ученые выдавали свои открытия на-гора сразу, в полном объеме, а не растягивали выдачу сознательно по частям на года, чтоб быть все время на коне! Мол, такой-то, имярек, ученый беспредельной творческой потенции... Как вы на это смотрите?»
Бутаков даже перестал резать очередную щуку, взглянул изучающе, под очками мелькнуло подобие насмешки, короткой, колючей, спросил: «Это что же, некий прозрачный намек?» Показалось, он повел мгновенным скользящим взглядом на Сергея Умнова, но не осуждающе, не тяжело, скорее, снисходительно, и Коськин-Рюмин лишь теперь подумал: «А ведь подложил Умнову свинью — Бутакова на мякине не проведешь! Догадался о ветре-то». Умнов, кусая губы, сказал: «Позавидуешь вашему брату журналисту! Легко живется! Как по тому анекдоту: и везде-то вы бывали, все-то вы знаете...»
Грохнул смех, даже Бутаков рассеянно улыбался, Коськин-Рюмин тоже натянуто, неловко смеялся: что ж, Сергей подсек, знай наших! Видно, сообразив, что дальше ему тут не стоит быть — шеф не преминет ответить, даст «бой», — воспользовавшись разрядкой, Умнов, закончив дочищать рыбину, встал и пошел к воде. К костру не вернулся, нашел там, у берега, какое-то важное дело...
«Так, так, — думал между тем Бутаков со странной подступившей грустью. — И вы туда же, товарищ журналист... Корыстные, мол, цели... Только как у вас там, что ставите на первое место, премии или награды, не знаю...» Что ж, и раньше догадываясь, что таким образом кое-кто мог думать, даже его близкие, он всякий раз легко отмахивался, отметал подобные мысли в самом зародыше, он просто был выше этого. Теперь же, после вопроса журналиста, он почувствовал — разозлился и еще не знал, на кого: на себя, на этого подполковника?
— Вот вы сказали, — отхлебнув с ложки горячий навар и морщась, продолжал теперь Бутаков, — что по вашему мнению, ученые должны выдавать свои открытия на-гора́ сразу, не припрятывая. Что ж, не хочу вас обидеть, но это дилетантский подход. Если бы все было легко и просто! М-да, просто и легко... — Он, набрав ложкой соли, сыпанул в ведро, туда же из кулька бросил три лавровых листа. — Не просто, не легко потому, что само открытие — явление редкое, потому что отслоить, очистить, получить его в нужном виде, удается столь же редко, как и обнаружить новое созвездие в галактике. Попытки, желания не всегда увенчиваются успехом, нередко остаются втуне. Или уж по крайней мере это достается не сразу — медленно, трудно, мучительно. И тут, отвечая на ваш вопрос, можно сказать, что существует аксиома: не сделав первого шага, не сделаешь и второго. Да и шаги в таком деле, как наука, не всегда шаги... Прав тот коллега, который на вопрос, что такое наука, ответил: это цепь хаотических, суетливых движений мысли.
— Любопытно! — подхватил Сергеев. — Журналистам стоит взять на карандаш.
Коськин-Рюмин трудно шевельнул во рту языком:
— Я, конечно, не имел в виду, что существует общая закономерность...
— Уже легче! Ну, а в частности, может быть, и есть, не смею возражать. Однако радость открытия столь велика, что удержаться, скрыть ее нет сил, и в общей массе ученые немедленно оповещают о ней мир. Кстати, к открытию, к выявлению этой концентрированной закономерности, к истине, иначе говоря от незнания к знанию мы движемся асимптотически, то есть с каждым шагом максимально приближаясь к абсолютной истине, но не достигая ее, потому что, достигнув одного, нам лишь на секунду может представиться: все, конечный пункт. Но вдруг сквозь мрак замаячит новая, дотоле сокрытая дверь, за ней другая, может быть, третья... Мир в бесконечном движении и развитии — вот где главное, вот где причина. Простите, что вынужден напоминать азы, столь общеизвестные истины, вы их, возможно, слышали, но кое-что, как показывает опыт, повторять нелишне...
— Слышал, Борис Силыч.
— Великодушно извините. А уху, сваренную под моим шеф-поварством, будете есть впервые. Две тарелки ухи — и уверяю: все встанет на место.
— Это как в песне о Копернике? «Чудак! Чего он не напился, тогда бы не было сомненья?» Так, Борис Силыч? — Худая фигура Сергеева колыхнулась в смехе.
— Совершенно верно, совершенно верно! — шутливо, привычной скороговоркой проговорил Бутаков. — Природа — мать щедрая, в ее владениях все удивляет сложной целесообразностью, она готова открыть человечеству свои кладовые, свои тайны, но она строго при этом соблюдает возрастной ценз человечества, исходит из его умственной и духовной готовности понять и осознать происходящее. И я не убежден еще, что мы не ошибаемся, делая ставку лишь на что-то одно, выделяя это что-то одно, истина в гармонии...
— Это что же. Борис Силыч, теперь уже в наш огород камни? — В тоне Сергеева вызов, брови поползли на большой лоб, он прорезался морщиной.
— Общие соображения, Георгий Владимирович, но и не без частного прицела. — Бутаков улыбнулся, взглянул на Коськина-Рюмина прищуренными глазами. — Ну, а если отвечать на ваш вопрос прямо и... конкретно, а вы, наверное, ставя его в общем плане, имели в виду и конкретный случай с «сигмой», то дело и тут тонкое: не знаешь, где выиграешь, а где проиграешь... А поэтому приходится действовать по пословице: семь раз отмерь, один раз отрежь...
Коськин-Рюмин понял: Главный обошелся с ним деликатно. Напряжение отступило. Коськин-Рюмин поспешно сказал:
— Мне нравится многое из того, о чем вы говорили, и мне хотелось бы осознать все это в преломлении к «Катуни».
Бутаков, чуть скосив глаза, все так же щурясь, смотрел на него, и трудно было понять, щурился ли он от дымка или что-то осмысливал, хотел во что-то проникнуть. Веселые бесы играли в этих умных глазах.
— А вы оставайтесь, поживите в Кара-Суе, все для вас открыто.
— Останусь. Спасибо.
— Вот и чудесно, — равнодушно сказал Бутаков и, уже оглядев всех, весело возвестил: — Так-с, уха готова!
...Пиршество заканчивалось, все насытились, хотя в закопченном ведре еще оставалась наваристая, аппетитно, всеми специями пахнущая уха. Кое-кто поднялся с брезента, под жидкой тенью ветел курили, иные, особо азартные, потянулись к спиннингам и удочкам — вновь покидать. Тут действовал уже чисто спортивный интерес: у берега ходила ходуном вода — там в мешке добрый улов щук, когда вернутся в Кара-Суй, все это будет сдано в столовую, в общий котел.
