Николай Горбачев - Ударная сила

После Госкомиссии шеф три дня не появлялся, заперся в кабинете, Асечка к нему никого не пускала, сухая и неприступная. Но от нее же «по секрету» и пошел слух: Главный потребовал всю документацию, все расчеты по новой «сигме».

Интеграл сиял, кажется, готов был пуститься в пляс, точно бес у смоляного котла.

Предгрозовая тишина спрессовалась, как в камере высокого давления. «Что будет?» — вопрос этот я читал во взглядах сотрудников, своих товарищей по КБ, но существовал некий негласный сговор: о случившемся никто не заикался — в доме повешенного не говорят о веревке.

Теперь джин — новая «сигма» — выпущен, и я готов ко всему. Шеф мог выкинуть любой непредвиденный номер...

К вечеру он позвонил в лабораторию. Голос ровный — ничего не произошло, — а у меня, Сергея Умнова, провалилось и остановилось сердце. «Готовых «сигм» у вас полный комплект?» «Да, товарищ проф... да, Борис Силыч». «Берите их с собой, отправляйтесь в Кара-Суй. Через три дня — облет по «Ту-шестнадцатому», договорился вверху».

«Ту-шестнадцатый», новейший скоростной бомбардировщик, кажется, пока еще опытный...

И... неужели без взрыва? Неужели все? Все?

Я сидел так, будто из меня выпустили, словно из мяча, весь воздух, забыл даже о телефонной трубке возле уха, там давно настойчивые отрывистые гудки.

Ай да «сигма»! Отличные результаты по «Ту-шестнадцатому» — по самому скоростному, по самому высотному, по самому...

Только бы радоваться.

И вдруг ошеломительная новость. Она пришла от генерала Сергеева, потом от Кости. Страшно, страшно это представить! Алексей, Алексей...

3

Пойма расступилась перед глазами бесконечной панорамой: темно-зеленая трава, густо, на илистой почве вымахавшая в полчеловеческого роста, бочажины, обросшие тальником, серебристо-шатровые купы ветел, словно семейства гигантских грибов-боровиков, белесо-бритвенная гладь озерков разной величины и формы — круглых, овальных, вытянутых, — поросших камышом.

Среди этих озерков и петляли три машины.

Было воскресенье, день, свободный от испытаний, и группа конструкторов и военных отправилась половить рыбу, позагорать, сварить уху. Позади, за машинами, крутой, обрывистый берег словно бы оседал, уменьшался на глазах и теперь казался совсем неширокой изрезанной полоской, там осталась безбрежная, без конца и края степь, в конечность ее нельзя было поверить, как нельзя было поверить и в этот райский оазис, по которому они ехали. После зноя Кара-Суя — над ним воздух истекал слюдяным маревом — в пойме живительная прохлада разгоняла по телу бодрость; кто бы мог поверить, что всего десяток километров — и столь разительные превращения.

Коськин-Рюмин с Сергеем Умновым ехали в последней машине, с ними еще двое, кажется военных, тоже откуда-то из Москвы, но Коськин-Рюмин их не знал, да и признать в них военных тоже представлялось делом мудреным: оба в неформенных рубашках, брюках, на одном соломенная легкая шляпа прикрывала бритую голову. Сергей переговаривался с ними.

Прилетел Коськин-Рюмин сюда, в Кара-Суй, вчера утром, и, хотя события вчерашнего дня захватили его, однако перед глазами вставало то, что было там, у Фурашова...

В домике Фурашовых царили придавленность и тишина: ходили осторожно, говорили полушепотом, будто Валя тяжело болела, лежала в соседней комнате, и Коськину-Рюмину в какие-то минуты казалось: откроется дверь, и на пороге как ни в чем не бывало появится Валя.

На запущенном кладбище, когда они прошли между холмиков к возвышавшемуся вороху венков, Фурашов лавировал тяжело, неловко, у свежей могилы застыл с поникшей головой.

На обратном пути с кладбища Коськин-Рюмин молчал, но Фурашов вдруг сказал: «Вот мы говорим: война кончилась... Не кончилась она! Одних она убивала сразу, других — медленно, постепенно, через года. Кончилась, а смерть сеет. Одни продолжают умирать от физических ран, другие — от душевных...»

«А ведь он прав, прав!» — понял сейчас Коськин-Рюмин, и тут же собственные сомнения и горести, какими страдал и болел в эти дни, показались мелкими, ничтожными, он мысленно ругнул себя: «Эх ты, олух! Какие уж у тебя такие страсти, господи? Сняли статью? Чепуха! Вот приехал на полигон, «понюхаешь», разберешься, что к чему, авось, прояснится, встанет все на свои места. Тут в конце концов они все — Янов, Бутаков, Сергеев, Умнов...»

Разглядывая открывавшуюся все новыми и новыми озерками, островками кустов пойму, он вместе с тем как бы вторым зрением видел и другое, то, что осталось позади, то, что было вчера: крутились жернова антенн, гул их размеренный, приглушенный, будто эти жернова размалывали зерно. Возле шкафов, в аппаратурных, жара застойная, хотя на полную мощность работали вентиляторы, тонким, чуть слышным зуммером попискивали разрядники, попахивало разогретым озоном...

Самолет целый день пилил и пилил в мутном, словно бы пыльном небе на «пасеку» и обратно — заход за заходом. Бутаков, сбросив пиджак, засучив рукава белой рубашки, появлялся то в одной аппаратурной, то в другой — делал короткие замечания; тонкое лицо бледно, дыхание одышливое, сухость, жара брали свое. Сергей Умнов не отходил от «сигмы», во время заходов что-то помечал в блокноте, быстро подсчитывал, бегал в затененный отсек контрольно-записывающей аппаратуры, подолгу глядел в окошки самописцев — там скользили остренькие, дрожащие «зайчики». Под очками близорукие глаза Умнова в такие минуты не видели ничего иного, он был весь сосредоточен лишь на этих блоках, шкафах, заставлявших все отсеки, на лампах, тысячах мелких деталей, составлявших панели, он, словно маг и чародей, понимал все таинства, какие происходили внутри, в их недрах.

В сумерках уже закончились облеты, и выключенные антенны, медленно проворачиваясь, затихали, успокаивались. В «банкобусе» подводили краткие итоги: испытание прошло хорошо, только расчетному бюро предстояло по пленкам рассчитать в течение ночи и следующего дня ошибки, они станут известны в понедельник. Впереди было воскресенье, маршал Янов убывал в Москву, на Военный совет. Коськин-Рюмин не мог бы в точности сказать, какие из этих причин влияли в первую очередь, но видел: Главный конструктор Борис Силыч был в веселом расположении духа, а когда кто-то напомнил, что теперь надо новую «сигму» вводить «нулевым» приказом, пошутил: «А вы знаете, что такое одногорбый верблюд? Это тот же верблюд, но после введения нулевого приказа». А потом возвестил:

«Ну, завтра в пойму, на уху! Сколачивается веселая компания рыбаков и едоков. Кто хочет? Налетай, записывайся!»

«На вашем бы месте бесплатно никого не брал бы, — отозвался глуховатым, но тоже шутливым голосом Янов, закуривая и стоя еще у стола. — Оброк, ясак, или как его там... брал бы».

«Это само собой! Само собой, — скороговоркой прочастил Бутаков. — У нас без этого не бывает! — И обернулся к Сергееву, по-молодому возбужденный: — А вот Георгия Владимировича берем без выкупа, без дани — в ухе больше моего понимает толк!»

Полноватый, трудно дышавший в духоте «банкобуса» начальник полигона качнулся в коротком смешке.

«Насколько известно, вы же степняк, Борис Силыч, а по ухе мастер? Где успели научиться?»

«Секрет! Секрет!»

Сергеев весело блеснул глазами, подвижные ноздри передернулись.

«Надо вот прессу пригласить! Какая же уха без оповещения широкой общественности?»

Коськин-Рюмин тогда смутился, но тут же нашелся:

«А я ни в рыбе, ни в ухе и даже ни в апельсинах...»

«Ничего! — опять блеснув глазами, сказал Сергеев. — Не боги горшки обжигают: есть-то по крайней мере искусство не трудное».

«Разве что».

«Верно! — Борис Силыч прищурился, открыто взглянул на Коськина-Рюмина. — О какой же полноте понимания Кара-Суя может идти речь, если не побывать на рыбном пиршестве? Кстати, знаю вашу рукопись «Сигма» — трудный блок»... Так что вы уж присоединяйтесь, товарищ подполковник!»

Весь этот разговор помнился так, словно он состоялся только что, всего несколько минут назад. Коськин-Рюмин улыбнулся, подумав, что, в сущности, безобидный и даже вроде пустой разговор кое-что выявил для него — дух Главного конструктора. Что этот человек еще способен создать, какие роятся в голове его замыслы?

Коськину-Рюмину пришло на ум: ведь почти три месяца назад он был тут, и тогда все и случилось с Сергеем Умновым. Госпитальная палата, порезанные вены, перебинтованные, как культи, руки Сергея... Теперь вот Умнов сидит позади, может, только чуть возбужденно (но это дано лишь понять тому, кто с ним, как он, Коськин-Рюмин, съел пуд соли) ведет отвлеченные разговоры. Конечно, его идея теперь восторжествовала. Гигант может чувствовать себя победителем, и Коськин-Рюмин ощутил мгновенное желание: сейчас, неожиданно обо всем и спросить его — и обернулся.

— Сергей, мне пришла на ум та эпопея с госпиталем... Три месяца прошло, не забыл? И... победа!