Мариэтта Шагинян - Первая всероссийская
— Выставка — не научное учреждение, не научный музей. Она создана для популяризации технических знаний и отчасти как общедоступный показ прошлого. В петербургском Эрмитаже вы найдете предметы для более серьезного осмотра.
Сказав это, Чевкин быстро повернулся к ларьку, где сонный продавец клевал носом над несколькими изданиями, купил книгу Мансветова «Историческое описание древнего Херсонеса и открытых в нем памятников», изданную севастопольским отделом Выставки, презентовал ее с коротким европейским поклоном немке и, откланявшись, поспешно вышел на площадь. Он не видел, как реагировала на это археологическая чета; он шел, не оборачиваясь, чувствуя, как дрожат его руки, бьется сердце, неприятно колотясь и мешая дышать, и как жаром обдает ему лицо и голову прилившая кровь. Мысли и ощущенья, с какими он шел, не глядя ни направо, ни налево, не отвечая на поклоны знакомых служащих, не слушая, что сказал ему у турникета сторож, — было бы невозможно изложить связно даже ему самому. Только одно всплывало поверх всего — отвращенье, к себе и своей роли — взрослого человека, образованного человека, годы учившегося на деньги, заработанные чьими-то потом и кровью, сдававшего бесконечные экзамены в заграничных университетах, — для чего, для чего? Баба, которая баранки печет, приносит больше пользы народу. Какое униженье, какая рабская, глупая, никчемная работа, — и что будет дальше за нею? Что может он сделать, он, околачивавшийся в разных университетах? Куда годен, на что годен?
Если б все же обернулся Чевкин на своих археологов, наверное, все эти мысли как рукой сняло бы. Археологи стояли как потерянные, глядя ему вслед. У женщины сквозь бронзовый загар пробивались красные пятна стыда за свою непростительную ошибку. Муж ее стиснул руки жестом непоправимости. Это были захолустные немцы, постоянно мотавшиеся на третьих ролях в чужих экспедициях и тщетно пытавшиеся подняться ступенькой повыше. Вечно удар судьбы сбрасывал их опять на прежнее «третье место». Они совсем не собирались быть агрессивными у русских, напротив — была надежда поправить у русских свои дела. Мужчина всегда находился под пятой у жены своей; и немка, более бойкая, так хотела — о как хотела! — показать этому молодому человеку свою образованность и прогрессивность. И вот они опять, пожилые неудачники, не понятые в своих скромных намерениях, — в ужасном, незаслуженном унижении, в результате глупейшей ошибки.
«Это все ты!» — хотел сказать муж, но взглянул на свою половину и ничего не сказал.
А Федор Иванович шел и шел, не оглядываясь, — сухие ожесточенные слезы душили его. Нет чуда и ничего нет в будущем — лучше подставить голову под оглоблю проезжавшей пролетки, ударить ею со всего размаха об стену. Но что-то, как вожжи, держало его изнутри, направляло движение ног, связывало мускулы на лице, — и прохожий, заглянув в это лицо, ничего не разгадал бы. Хорошее воспитание, eine gute Kinderstube[16], с дикой иронией по-немецки подумал он, — вот откуда цепь внутренних тормозов, управляющих человеком изнутри. А сухие слезы подступают и подступают все выше… Он дошел до дому, добрался до своей комнаты и, забыв запереть дверь за собой, забыв скинуть ботинки, бросился на кровать, как-то охнул, всхлипнул в подушку, и сухие слезы вдруг хлынули на нее влагой. Чевкин плакал, кусая ее, плакал, стараясь глушить всхлипывания, как делал в раннем детстве. И постепенно все отходило от него — память, мысли, горе, чувство безнадежности, — обволакиваясь белыми клубами душевной усталости. Судорога плача перешла в судорогу зевоты, — и Федор Иванович неожиданно крепко заснул. Он не слышал, как Жорж Феррари заглянул к нему в комнату и тотчас тихонько отпрянул.
В столовой стучали посудой и ложками, когда Чевкин, умытый и подтянутый, с приглаженными мокрой щеткой белокурыми бачками, вышел к столу, извинился за свое опоздание и, усевшись, привычным жестом заткнул за воротник салфетку.
— А у отца к вам новости, — как бы между прочим, когда было уже съедено второе и Жорж достал из нагрудного кармашка свою зубочистку слоновой кости, обратился он к Федору Ивановичу. — По-моему, очень приятные новости, хотя — как вы посмотрите.
— Да, дорогой мой, — с удовольствием заговорил Феррари-старший, — был вчера на обеде у Делля-Воса. Вся выставочная публика, — и, представьте, довольны Выставкой, уже головы полны строительством Политехнического музея в Москве. Деньги есть, музейные экспонаты есть, люди есть. Выставка абсолютно оправдала себя.
— Ты, отец, ближе к делу! — напомнил Жорж, незаметно поглядывая на Федора Ивановича. — А то мы после сладкого сразу заторопимся…
— Я и подхожу к делу, чего ты перебиваешь? Есть, господин Чевкин, предложение к вам — занять штатное место переводчика и, так сказать, корреспондента Общества. Виктор Карлович так доволен вашей работой на Выставке, что не желает расставаться с вами.
— Корреспондента? — с некоторым усилием переспросил Чевкин.
— Ну да, в общем и целом. Огромная секретарская работа — вести переписку с иностранными специалистами, переводить статьи из журнала, причем не только на русский, но и с русского на иностранный языки. Держать двустороннюю связь, — впрочем, я, может быть, напутаю, а вы лучше обратитесь к самому Виктору Карловичу, он вас сразу же примет.
Задумчиво досидел Чевкин до конца обеда; задумчиво съел витиеватое бланманже в форме шестиугольника, собственноручно изготовленное в десятке формочек Варварой Спиридоновной, — оно пахло и арникой и устрицами, и противно скользило во рту; задумчиво встал и сказал обычное «спасибо» мадам Феррари, — и только после этого проговорил странным тоном:
— Значит, Выставка помогла. Действительно помогла?
— Да, разумеется, Федор Иванович! Что это с вами? Конечно, помогла, еще как помогла! До конца — больше месяца, а уже затраты оправданы, не то, что два года назад на петербургской мануфактурной, там был убыток колоссальный.
— Перестаньте вы думать о Выставке, — с досадой воскликнул Жорж, беря под руку Чевкина, — еле дождешься, когда вы, наконец, от нее освободитесь, чтоб поговорить, а вы опять о вашей дурацкой Выставке. Да встряхнитесь же наконец! Идем ко мне.
Федор Иванович покорно пошел за ним.
И вот пришла минута, когда, усадив его в кресло и раза два пройдясь перед ним по комнате, Жорж Феррари остановился, глядя на него своими влажными выпуклыми глазами, и произнес:
— Ну?
Федор Иванович с трепетом душевным ждал этого «ну» и все никак не мог решиться ответить согласием или отказом. А Феррари-младший, словно и не надеясь сразу получить ответ, опять прошагал раза два по комнате и опять остановился.
— Я не жду от вас немедленного ответа, хочу только, чтоб вы не поспешили сказать «нет», — начал он тоном, каким вступают в длинную и подготовленную беседу. — Вы человек нервный, и мне насквозь видно, какими разными соображениями полна у вас голова. Начнешь уговаривать — метнетесь в оппозицию, перестанешь напоминать, будете, как кошка из-под стола; выглядывать да подбираться поближе. Эх вы, друг любезный, ну до чего все-таки трудно с вами!
— Вы ошибаетесь, Жорж. Вы совсем не знаете меня, — как-то глухо ответил Чевкин без всякой обиды в голосе. — Я думал эти дни вовсе не о вашем предложенье. Мне хотелось понять себя и свою роль или свое положенье в обществе. Если б вам ответил «нет», то вовсе не из нежеланья помочь кому-нибудь. А просто из неверия в свою пригодность, — ну, пригодность полюбить в будущем, а значит — непригодность и к жертве. И вообще чтоб не получилось фальшиво, театрально, марионеточно. Все мы живем только раз… Это не цитата, это ведь страшная правда. И противно, если ты все в жизни делаешь смешно, театрально, наобум, словно вся твоя жизнь — случайность.
— Говори это кто другой, я взбесился бы, — сказал Жорж, — взбесился бы на психологическую неразбериху. Но вас, Федор Иванович, как это ни странно, я понимаю. Все, что сейчас с вами происходит, — типично для тысячи таких, как вы, типично, — вы совершенно искренне бьетесь на стекле, воображая, что вы в яме или в колодце. Нет, помолчите, дайте досказать! Ошибка таких, как вы, в том, что вы вашу судьбу отделяете от судьбы общества, думаете о своем положении в обществе, а что такое это общество, какое оно, — именно сейчас, в данную минуту, какое оно, из каких слоев, оттенков, направлений состоит, куда движется, куда, наконец, должно, понимаете, должно двигаться, — это от вас сокрыто, не интересует вас. Отсюда все душевные недоуменья и страданья, всякие гамлетовские «быть или не быть». Но давайте же поговорим. Выкладываю карты на стол честно: я к этому разговору с вами, как к лекции, готовился. Даже проспект набросал, вот, — он вынул бумажку и бросил на стол, — видите, первый пункт «начать о Выставке»… Но я хочу сделать предисловие. Можно?
