Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин
– Куда это вы все? – спрашивает он Клягина.
– В Москву, конечно.
– А почему?
– Ты что, с неба свалился? – И напором толпы Клягина уволокло дальше. – Сталин умер…
Трубников стоит, будто окаменев, и очень сложная смена чувств отражается на его лице.
Эпилог
…Из-под крыльца дома Надежды Петровны вылезает пес, некогда проводивший Трубникова к этому двору. Он постарел, облез, мутные глаза его почти слепы, и все же он по привычке радостно колотит хвостом по ступенькам крыльца, приветствуя хозяина.
Из дома выходит Трубников, почти седой, морщинистый и непривычно нарядный: на нем черный, хорошо сшитый костюм, белая рубашка, галстук. Посверкивает Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. Он наклонился и ласково потрепал пса.
– Егор, опять ты очки забыл? – На крыльцо выбежала Надежда Петровна. Истекшие годы вместе с душевным покоем дали ей будто вторую молодость. Она еще хороша, и движения ее легки.
– Тьфу ты, никак не привыкну, – говорит Трубников, беря очки.
Он выходит на улицу и идет к правлению. Навстречу ему попадается чета Валежиных с пяти-шестилетним сынишкой. Они здороваются с Трубниковым.
Трубников входит в правление, открывает дверь, на которой прибита новенькая дощечка «Секретарь партийной организации колхоза „Труд“.
Стоя на стуле, какой-то человек в военной форме без погон приколачивает к стене лозунг.
„Мы должны заниматься делом, а не резолюциями“ В. ЛЕНИН.
– В самую точку! – говорит Трубников, проходя в кабинет. Человек оборачивается. Это Кочетков. Он мало изменился, если не считать золотых зубов, ярко сверкающих в улыбке. На груди – орденская колодка.
– Ну, Егор, можешь песни играть! – говорит Кочетков. – Звонил Патрушев и сказал „по секрету“, что вопрос о новых закупочных ценах практически решен.
– А ты думал, меня зачем в Центральный Комитет вызывали? – хитро прищурился Трубников.
– Чего же ты молчал?
– А зачем раньше времени в колокола звонить?
– Ох и скрытен же ты стал! – смеется Кочетков. – Прямо дипломат!
– Ну, я знаю кое-кого поскрытнее…
– Что ты имеешь в виду? – отвел глаза Кочетков.
– У тебя не было еще одного телефонного разговора?
– Ах да!.. Конечно, был. Лучшего агронома, чем Кудряшов, нечего искать. Как только он защитит кандидатскую, так сразу…
– Ладно с агрономом-то! – прервал Трубников. – От кого хоронишься? Думаешь, не знаю, кому ты звонил?
Кочетков смутился:
– Тоже мне Шерлок Холмс!..
– Вот и нечего тень наводить! Как она?
– Плакала… Оказывается, она до моего письма знала, что я жив. Мой одноделец отыскал ее в Москве. Она преподает французский, вышла замуж, и, самое удивительное, – я дедушка!
– Поздравляю!
– Одним словом, договорился о свидании с собственной дочерью… Аню мы решили не тревожить, – медленно продолжает Кочетков. – Потом Лена скажет ей, что мы виделись».
В окне появляется белокурая девичья голова.
– Василий Дмитриевич, чего же вы!..
– Иду-иду!..
– Ты куда? – спрашивает Трубников.
– Да ребята выставку соорудили: «Уходящее прошлое». Хочешь взглянуть?
Они направляются в клуб.
…Клуб колхоза «Труд». Трубников, Кочетков и несколько молодых людей, среди них Валежина, осматривают выставку. Здесь находится дежа, в которой месят тесто для хлебов, деревянный подойник, коромысло с ведрами, самогонный аппарат, набор ржавых сторожевых ружей и сделанная в рост человека фигура сторожа в дремучем тулупе, валенках, треухе, за плечом берданка, похожая на пищаль. Лицо сторожа, вылепленное из пластилина, с маленькими глазками, мочальными усами, затаенное и недоброе, приковывает внимание Трубникова Скулы его слегка розовеют.
– Ах, хулиганы! – говорит он ребятам. – Вы его нарочно под Семена изобразили?
– Нет, Егор Иваныч! – улыбается Нюра Валежина – урожденная Озеркова. – Честное комсомольское, случайно так вышло. Потом мы, правда, заметили, но переделывать не стали.
И хоть Трубников хмурится, похоже, ему доставила удовольствие эта небольшая месть Семену.
– Василий Дмитриевич, – обращается он к Кочеткову, – надо бы сторожей по бригадам распределить – мужики все трудоспособные, нечего им без дела мотаться…
– Нюра… Валежина… – слышится старушечий голос, и в «музей», запыхавшись, входит Прасковья.
Она сильно сдала за эти годы, усохла, сгорбилась, орехово потемнела маленьким лицом, только в глазах – прежний неукротимый блеск.
– Нюра, позвони-ка на молокозавод, чего они нашу цистерну задерживают, – говорит она Валежиной.
– И не совестно тебе? – любовно-насмешливо говорит Трубников старой своей сподвижнице. – В большое начальство вышла, а по телефону говорить не умеешь.
– Будто не умею!.. У нас телефоны очень тихие – Прасковья двинулась было прочь, но ее остановил Трубников.
– Постой, старая, что-то ты мне сегодня не нравишься. Не захворала ли часом или просто утомилась? Пошла бы отдохнуть.
– Я в твоей санатории отдохну! – язвительно отвечает Прасковья. – Понятно?
– Что поделать! – вздохнул Трубников. – Давно бы открыли, да совнархоз труб не дает, хоть тресни!
– Ослаб ты духом, раньше всего добивался!
– Ладно, ладно, старая!..
– А ты мне рот не зажимай! Сам-то небось на Кавказ закатишься, а нам дулю под нос! – И, пустив эту стрелу, Прасковья метнулась прочь.
– Вредная старуха, – проворчал Трубников.
Прасковья вышла из дверей клуба. За колонну испуганно схоронился Семен.
Выходит Трубников.
– Егор! – слышится тихий голос.
Семен появляется из укрытия, лысый, постаревший, угасший.
– Чего тебе?
Семен мотнул головой, словно приглашая Трубникова последовать за ним Несколько удивленный, председатель сошел с крыльца.
Они выходят на зады клуба. Семен молча протягивает Трубникову какую-то бумагу. Трубников пробегает глазами заявление Семена: «Прошу отпустить меня из колхоза со всем семейством…»
– Ты что, сдурел?
Семен не отвечает, только вздымается и опадает его грудь под ситцевой рубашкой.
– Может, ты на чучело обиделся? – мягко говорит Трубников. – Я велю убрать.
– Да что – чучело!.. – равнодушно махнул рукой Семен. – Авось не маленький… Отпусти нас по-хорошему, Егор!..
– Ни в жисть! Если ты дурак-гигант своей пользы не знаешь, обязан я за тебя думать. Ну куда ты денешься?
– В город уеду.
– Нужен ты в городе! Чего ты там делать будешь, где жить?
– Устроюсь, не твоя забота.
– Нет, моя! Мы тебя в столярную бригаду зачислим, будешь полторы тысячи получать. Ребята у вас подросли, теперь Доня может на ферме работать, а доярки…
– Не нужны мне твои тысячи, слышишь, не нужны! – в ярости кричит Семен. – Подавись ты ими!.. – И вдруг глаза его наполняются слезами, он тяжело рушится на колени.
– Отпусти нас, Егор, избавь от греха… Неровен час – я чего-нибудь подожгу…
В глазах Трубникова – боль и мучительная, брезгливая жалость.
– Уезжай, – говорит он, – уезжай к чертовой матери, только не позорь ты себя передо мной…
…У дома Семена с заколоченными крест-накрест окнами стоит трехтонка, уже груженная доверху домашним скарбом навсегда покидающей родную деревню семьи.
Несколько женщин издали наблюдают за отъезжающими. На их лицах не приметно ни сочувствия, ни жалости, скорее – отчужденность и осуждение.
