Нина Карцин - Беспокойные сердца
— При них не наблюдался. Но ведь они провели совсем небольшое количество плавок. Потребителю были отправлены какие-то десятки тонн. А ведь известно, что «белые пятна» проявляются не сразу. Когда же мы стали выплавлять своими силами, недостатки технологии сразу же обнаружились.
— Значит, ваше мнение…
— Мое мнение — и я его никогда не скрывал — заключается в том, что предлагаемый Инчерметом метод выплавки номерных сталей неприемлем. Он ведет, как я неоднократно подчеркивал, к химической неоднородности стали.
Рассветов поставил свою подпись под протоколом и удалился с сознанием выполненного долга. А где-то глубоко в подсознании шаловливой змейкой крутила хвостиком лукавая мысль: «А ну, докажи теперь, что ты не верблюд!» Относилось ли это к Виноградову или к Савельеву — трудно было сказать. Оба мешали Виталию Павловичу.
Иначе вел себя Виноградов. На вопросы следователя он откровенно сказал:
— Пока я ничего не понимаю. Нужно выплавить несколько плавок, проанализировать весь процесс. И заранее предугадывать результаты я не собираюсь.
Виктор, возвращаясь от следователя вместе с Терновым, был по случаю всего происшедшего в самом мрачном расположении духа и не видел ничего хорошего во всей истории.
— Выходит, во вредители мы можем попасть с вами, Александр Николаевич, а? — проворчал он, испустив тяжкий вздох. — Ну, пусть теперь меня мухи съедят, комары закусают, если я еще раз возьмусь помогать науке. На тебе! Всю силу отдавал, сколько крови попортил, покоя не знал, а теперь вредителем обзывают…
— Да кто тебя обзывает, что ты выдумываешь?
— А Калмыков? Он теперь проходу не дает, зубы скалит.
— Бедный мальчик перепугался, у него поджилки задрожали, — насмешливо заметил Терновой. — Эх, Виктор, молодец ты только на овец, я вижу!
— Да бросьте вы, и так тошно! Все так замечательно складывалось, вот-вот первую печь обогнали бы…
— На время придется об этом забыть. Теперь дело поважнее перед тобой.
— Что такое?
— Придется еще несколько опытных плавок выплавить. Я уже с Виноградовым говорил. Он будет искать причину брака.
— Не буду я с ним плавить! Вот пусть меня на месте разорвет, не буду!
— Будешь, Виктор. Надо нам свою правоту доказать и спасти хорошее дело.
— А соревнование — побоку? Ребят подводить?
— А ты не подводи. Сумей и опытные выплавить так, чтобы в брак не попали.
— Легко сказать! — с ожесточением плюнул Виктор. — Кабы знать, отчего он происходит, брак этот! Навязались эти ученые на нашу голову! Была одна технология, выплавляли себе потихоньку, никто во вредители не попадал.
— Рассуждаешь точь-в-точь, как Баталов. Вот тому как раз и нужно, чтобы поспокойнее. А ты представь себя вроде тех, что новые земли открывают. Пионером нелегко быть во всяком деле. Трудности встречаются немалые. Иные гибнут даже. Зато потом человечество им спасибо говорит, памятники ставит. Скажут спасибо и нам с тобой.
Но Виктор гибнуть не имел намерения и так об этом и заявил.
— Лучше уж я буду жить и докажу, что на нас сплошной поклеп возводится.
* * *Каким бы жарким ни был золотой сентябрьский денек, а вечера уже холодные и рано опускается темнота над городом и степью. Чуть слышный запах начавшегося увядания примешивается к свежему воздуху и вызывает невольное чувство грусти, словно близится разлука с дорогим другом без надежды на скорую встречу.
Марина не могла бы утверждать, что такое именно чувство испытывал Виноградов, спускаясь с ней в Дубовую балку, но у нее у самой настроение было не из радужных. Все шло вкривь и вкось без всякого исключения. И к Терновым она ни в коем случае не поехала бы сама, если бы Виноградову не понадобилось срочно переговорить с Олесем. Это было настолько неотложно, что он не стал слушать возражений, оторвал Марину от грустного созерцания стен номера, рассердился, заторопил, и она против воли очутилась там, куда, думалось, никакая сила больше не приведет ее.
Дело в том, что первая встреча с Олесем по приезде не удалась. Он встречал ее на вокзале, с букетом цветов, радостный и оживленный, но она вдруг испугалась, что не сумеет справиться с собой и при всех бросится ему на шею. Выдержка, выдержка! — твердила она себе. И в результате вместо ожидаемого привета и радостной встречи Олесь увидел нестерпимо высокомерное выражение лица, услышал деревянный голос, и вообще Марина не походила на ту Марину, которую он знал и любил.
…За лето кусты георгин в саду разрослись так, что из-за них была видна только верхняя часть дома. Белые и бледно-розовые цветы смутными пятнами выделялись в неподвижной массе зелени, темные — неразличимого цвета — мохнатые шары свешивались с тонких, изящно выгнутых стеблей.
Отводя руками холодные крупные листья; Марина шла впереди Виноградова. В доме хлопнула невидимая за зеленью дверь, и кто-то сбежал по ступенькам. Марина не успела ни посторониться, ни отпрянуть назад и столкнулась со стремительно идущим, почти бегущим Олесем. На секунду они замерли, вглядываясь друг в друга, и тотчас же он с коротким восклицанием схватил ее за плечи, словно все еще боясь поверить себе.
— Маринка, ты?.. Ты пришла!.. Прости меня, просто я не успел прийти первым. Я эти два дня не живу, а мучаюсь. Больше так нельзя. Скажи мне…
Дальше Виноградов не слушал. Он вернулся к калитке, медленно вынул папиросу, закурил и оперся о забор, вглядываясь в темноту и не видя проходившей мимо дома дороги. Это были, пожалуй, самые горькие минуты в его жизни.
В большой комнате, где Леонид учил Гулю терзать недавно приобретенное пианино, раздвинули большой обеденный стол. Помолодевшая от радости Евдокия Петровна бесшумно бегала из комнаты в кухню, выставила свой лучший сервиз, уставила закусками весь стол и все поглядывала на неожиданного гостя; знала она о нем только по рассказам Марины и Олеся. Старик Терновой занимал Виноградова разговорами, но тот лишь делал вид, что слушает со вниманием — его интересовали не сорта яблонь и породы слив, а вопрос: о чем говорят Марина и Олесь под журчанье перебираемых клавишей.
А разговор был самый пустяковый для человека постороннего. Когда Леонид уступил место Марине и она, разминая пальцы, заиграла какую-то простенькую мелодию, Олесь облокотился о верх пианино и спросил:
— Ну, как тебе нравится наше приобретение?
— Замечательный инструмент. Чудесный тон.
В том же духе они продолжали все время, но о чем бы ни говорили губы — взгляды их говорили совсем о другом, и от этих взглядов, от того, что они угадывали мысли и чувства друг друга, ярким блеском разгорались глаза, краска покрывала лицо, учащенно бились сердца.
— Прошу к столу, — пригласила Евдокия Петровна.
И Виноградов невольно очутился на почетном месте около хозяина дома, а напротив него — две веселые пары, Леонид с Гулей и Марина с Олесем. Виноградов не узнавал Тернового. Тот ли это суровый человек, немногословный и замкнутый, который так уверенно руководил в цехе сложнейшими плавками, одним взглядом пресекал возражения, слово которого было авторитетным для подчиненных! Сейчас перед ним был просто мальчишка — мальчишка с блестящими синими глазами, с разгоревшимся лицом, веселый голос его оживляет все общество, а с губ не сходит улыбка!..
Смеха, шуток, болтовни за столом было столько, что просто немыслимо было заметить сосредоточенное молчание Виноградова.
Потом Дмитрия Алексеевича уговорили сесть за пианино. Куплено оно было совсем недавно, привыкнуть к нему не успели, играть — да еще хорошо — никто не умел, и потому все разом умолкли и расселись по местам, когда медлительные, негромкие аккорды адажио «Лунной сонаты» поплыли по комнате.
Притихнув и сразу утратив несколько возбужденную веселость, Марина сидела рядом с Олесем и всматривалась в спокойное, чуть печальное лицо игравшего. Она теперь хорошо знала: этот человек любит ее, любит той любовью, которая редко встречается на пути женщины. Она смотрела на медленно скользящие по клавишам пальцы, перевела взгляд на лицо, несколько минут изучала, словно хотела запомнить его правильные черты. Если бы не было на свете Олеся, если бы она не знала его — может быть, чувство Виноградова нашло в ней отклик. Но тут Олесь тихо и осторожно дотронулся до ее руки — и все мысли о том, что было бы возможно в иных обстоятельствах, вылетели из головы, осталось только ощущение счастья.
И нельзя сказать, чтобы она была глуха к музыке. Эти страстные метания во второй части сонаты, короткие отчаянные вскрики в конце каждой бурной музыкальной фразы, это стремительное движение ритмического рисунка, как всегда, вызывало в ней представление о человеке, который в горе ломает руки, бьется головой о глухую стену, кричит, взывая к кому-то, молит, не получая ответа. Но в сердце, полном счастья, не было места для боли и жалости. И постепенное замирание бурного порыва, переход к мрачной мятежности финала она восприняла, как уверение — все будет хорошо.
