Владислав Леонов - Деревянное солнышко
Марья Ивановна отходила от окна и садилась за чай либо снова хлебала суп. Тоска не отвязывалась. И Марья Ивановна стала уже сомневаться: верно ли сделала, что уехала, обрушив на слабые плечи сына все хозяйство — боровка, который просит еды, калитку, что ждет смазки, крышу, плачущую по ремонту.
«Ничего, — успокаивала себя Марья Ивановна. — Хлебнет горя — поумнеет. Каким еще хозяином сделается!» И плохо верила себе.
Вечером приходила с работы сестра, и они вдвоем пили чай с сухариками.
Хозяйка ела мало, зато много говорила, Марья Ивановна рассеянно слушала ее, вспоминая в подробностях сад, огород и каждую доску в заборе.
Через неделю безделье истомило Пашкину мать. Она начала подумывать об отъезде, но не трогалась с места только из-за Трофима. Он давно прогонял ее домой, а она сердито думала: «Как же, брошу тебя — тут с голоду уморят!» Ему же отвечала, уехала бы, да вот сестра тяжко заболела — не отойти.
Трофим сумрачно посапывал, и однажды вырвалось у него от сердца:
— Эх, Марья, раньше жалеть надо было!
Она всплеснула железными руками:
— Господи, кабы ведала!
В ту ночь Марья Ивановна долго не спала, все кряхтела и ворочалась, а потом встала, пошла прогуляться по улице, чего с ней никогда не случалось. Она крепко замерзла и до самого рассвета не могла согреться под двумя одеялами. Утром, чуть заснула, привиделся ей такой красный пожар, что Марья Ивановна испугалась.
— Побегу за билетом, — хрипло сказала она, проснувшись.
Сестра пощупала ее голову:
— Да ты вся горишь!
— Ничего, — ответила Марья Ивановна, садясь на постели.
Неделю провалялась она с обвязанным горлом и удивлялась, никак не могла понять, как ее, такую громадную, свалила какая-то школьная болезнь — ангина.
Когда немного оправилась и побрела в клинику, ей сказали, что больной Шевчук неделю назад умер.
— Не к добру пожар приснился, — пробормотала Марья Ивановна, выходя в скверик.
Она присела на скамейку, но долго сидеть на одном месте не привыкла — нужно было что-то делать. И ей так захотелось домой, к Пашке, что она, вскочив, поспешила на вокзал за билетом.
«А гостинцы?» — подумала мать и, расталкивая народ плечом, бросилась в ближние магазины, часто останавливаясь и потея от слабости. Долго толкалась у прилавков, стояла в недоумении около витрин и, вконец измочаленная, уселась возле какого-то универмага, сделав тут неожиданное открытие для себя: она совсем позабыла, что любит сын.
Рассеянно смотрела Марья Ивановна на людей, выходивших с покупками, и лоб ее взбороздили морщины глубокой задумчивости. Вскочив, кинулась опять в бега. Мелькали перед ее глазами мотоциклы и ружья, зайцы и матрешки, духи, пудра, шоколад. Она влетала в магазины, пахнущие кожей и клеем, рыбой и колбасой, хлебом и апельсинами. А когда до электрички оставалось минут двадцать, Марья Ивановна едва успела забежать за чемоданом и уже на вокзале, в буфете, поспешно напихала в него яблок, да конфет, да еще две большие банки салаки: пускай Пашка сам выберет себе по вкусу сладкое либо соленое.
В электричке Марья Ивановна с нетерпением считала остановки, а в автобус успела первой. Уселась к окну и принялась жадно разглядывать родные места. Чем ближе подъезжала к совхозу, тем белее казался ей снег, синее небо, милее голые тополя на обочине.
«А он ничего больше не увидит», — подумала Марья Ивановна и вдруг так сильно забеспокоилась о Пашке, что вскочила, начала проталкиваться к выходу, волоча за собой чемодан с гостинцами.
Когда проехали арку с названием совхоза, ее. крепкое сердце гулко заколотилось. А когда Марья Ивановна вылезла из автобуса, сильные ноги ослабли: она увидела сына.
МАТЬ И СЫН
Павлуня стоял перед ней, такой же тощий и нескладный.
— Здравствуй, что ли, — хрипловато сказала она.
Павлуня пошел к матери, чуть светясь улыбкой.
Она торопливо чмокнула сына в щеку.
— Я тебе гостинцев везу! Пошли!
Павлуня поднял чемодан, смущенно засмеялся:
— Приехала...
Марья Ивановна вздохнула глубоко, до боли в груди:
— Приехала, Пашка! Как тут у нас?
Она шагала и вертела головой, оглядываясь, словно не была тут десять лет и все позабыла, а теперь вспоминала, где клуб, а где школа.
Прогромыхала мимо машина с камнем.
— Чего это Васька мудрит? — кивнула мать.
— Это не он, это Громов, — пояснил Павлуня. — Дорогу новую.
— Через мой огород?
— Не-е! Цел твой огород. Мы дорогу дальше пустили, другим переулком.
— «Мы»! — хмыкнула Марья Ивановна.
— Мы! — повторил Павлуня без улыбки. — Наши то есть.
Она внимательно на него поглядела.
— Пошли скорей, — сказала торопливо. Сама все убыстряла шаг до самой калитки, а перед тем, как отворить ее, остановилась в нерешительности. «Эх, была не была!» Толкнула калитку, вошла, осмотрелась.
Уезжая, она оставила тесный двор с сараем и бочкой. Сарай был тогда на подпорках, крыша его провисла, как спина старой клячи. Сейчас Марья Ивановна увидала такой же двор, с бочкой, тот же сарай, с подпорками. Кое-где, правда, белели на стене сарая свежие заплатки.
— Ты латал?
— Я.
— И видно. А это что? — Марья Ивановна указала на забинтованную старую яблоню, искалеченную веселыми близнецами.
— Это так, — уклончиво ответил сын. — Пошли домой.
Но Марья Ивановна сперва приблизилась к двери сарая, с опаской отвела задвижку, заглянула. На нее заплывшими глазками посмотрел такой взматеревший боров, что она радостно удивилась:
— Это за три недели так отлопался?
— Аппетит хороший, — ответил Павлуня, закрывая дверь, в которую рванулся было к хозяину зверина.
Марья Ивановна поднялась на крыльцо, взглянула на свое солнышко и, вздохнув, ступила на порог.
В горнице прямо на полу сидел Женька, перебирая фотографии. Увидев хозяйку, не встал, только поднял остренькую мордочку.
— Здравствуй! — сказала ему Марья Ивановна. — Конфеты будешь?
Скинув пальто, она быстро вывалила из чемодана конфеты, яблоки и салаку в банках. Парни молча смотрели.
— Готовьтесь ужинать! — приказала Марья Ивановна и ушла переодеваться.
Только нацепив опять свой домашний халат и напялив дырявые шлепанцы, она совсем почувствовала себя дома. Походила с чувством по комнатам, поглядела с ласковостью на любимую часовую машину и села уверенно к столу:
— Ну, как тут у вас?
Марья Ивановна ожидала долгого, с подробностями рассказа о том, как жили без нее в совхозе и как схоронили Трофима. Но парни молчали. Тогда Пашкина мать сказала сама:
— Умер ведь...
— Умер, — эхом отозвался Женька. — И фотку никак не найдут. На памятник.
Марья Ивановна наклонилась над раскиданными снимками, загребла несколько штук.
— Мраморный? — спросила она про памятник.
— Мраморный, — ответил Женька.
— А снимка, говоришь, нету?
Она пошла к себе в комнату и пробыла там долго — парни успели и яблок попробовать и конфет отведать. Слышно было, как Марья Ивановна открывала шкаф, шуршала. Наконец появилась с большим черным пакетом в руках.
— Тут, может, чего есть, — пробормотала она, выкладывая из пакета снимки.
Женька схватил было их и разочарованно скривил рот: такие видели они и в клубе, и в комитете комсомола, и в парткоме. Только на тех фотографиях Трофим везде был в народе, стоял сбоку, вдали. А здесь народа не видно, старый солдат остался в каком-то странном одиночестве: Марья Ивановна без лишних раздумий обкромсала лишнее.
Женька с досадой отодвинул снимки:
— Опять ничего путного!
— Потише хватай! — Марья Ивановна убрала снимки обратно в пакет.
Павлуня пристально посмотрел на мать:
— А еще?
— Нету! — сердито ответила она. Но сын донимал ее тихим взором, и она, сдаваясь, жалобно проговорила: — Да последний ведь! Жалко.
— Нужно, — сказал Павлуня, разводя руками.
Что-то пробормотав, она скрылась у себя, но на этот раз вернулась тут же, неся в руке книгу, уже знакомую сыну. Женька же, увидев Пашкину мать вдвоем с книгой, да еще с такой толстой, открыл рот.
Марья Ивановна привычно разломила ее мощными пальцами, вытащила из середки прекрасную фотографию Трофима — глянцевую, четкую, большую, которую когда-то стащила в клубе с доски Почета.
— Ого! — протянул Женька быструю руку.
Но Марья Ивановна отодвинула снимок подальше:
— Куда пальцами! Пятна будут!
На губах Женьки давно трепыхался один вопрос, скользкий и живой, как пескарик. Раньше парень сразу выплюнул бы его, чтобы не мучиться, но теперь, когда научился немного думать, он спросил не вдруг, а через длинные минуты, глядя не прямо, а в сторону:
— И давно это у вас?
— Чего это? — не поняла Марья Ивановна, не отрывая глаз от Трофима.
Дерзкий Женька, отведя взор, промямлил:
— Ну, это... чувство.
— Эх, ты! — шумно вздохнула она. — Чувства! Нашел Джульетту! Жалела я его, понял? — Женщина подумала и добавила: — Очень уж сердился он хорошо. Уважаю сердитых.
