Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
— Чертовски жаль, что трезво! Я бы предпочел сегодня глядеть иным образом. — Взглядом он отыскал Звягинцева, добавил: — Чудак бестолковый соорудил этот клуб, а буфета не предусмотрел.
Офицеры рассмеялись.
— Идея, товарищи. Поручить капитану Звягинцеву сварганить это дело. Он мастер закатывать пиры и стрелять лосей.
— Одного генеральского приказа избежал, во второй попадать не хочу, — запротестовал Звягинцев; он не в настроении.
— Генерал сам выпить не дурак.
— Но не здесь же и не сейчас? Имейте совесть!
— Едем, братцы, ко мне! — пригласил подполковник. — У меня на передовой у старшины накопился энзе.
— После концерта с удовольствием, — согласился Калитин.
Подземное сооружение вместительно: два больших зала, стены обшиты белым тесом. Саперы потрудились честно: клуб оказался настоящим дворцом; видимо, мы стали тверже на ноги, начинаем учиться жить по-человечески.
Послушав одну группу офицеров, я отправился в другой конец зала. Ко мне присоединился Калитин. Вокруг шум, смех, звон голосов. Невольно вспомнил первый год войны, отступление. Мы были не те: смех, улыбка на лице казались тогда почти преступлением, сегодня преступление — отсутствие улыбки, смеха.
— Неужели поедете пьянствовать? — повернулся я к Калитину.
— И вы со мной!
— С меня хватит охоты. Сыт по горло.
— Я отказываюсь вас понимать, Метелин. Быть серьезным всегда успеете. Торопитесь быть глупым, иначе жизнь приестся и наскучит, и будете ее тогда употреблять, как воблу, только с пивом. Сегодня хочу отдохнуть и напиться. По-настоящему отдохнуть за весь этот долгий год войны. Этот клуб помог мне разглядеть самого себя, настроение поднялось: я — человек! Хитер мужик Громов. Хотя, конечно, дело не только в нем: ветер изменил направление, дует теперь нам не в лицо, а в спину. Громов этим клубом дал это особенно ясно почувствовать.
На глаза попался Соснов. Стоял он у входа с незнакомыми мне офицерами. Оживленный, приветливый.
— Глядите, как цветет Соснов.
— В принципе он человек-гвоздь, — сказал Калитин. — Но лакейская его должность губит его. Я уже советовал генералу: спасите своего адъютанта — пошлите на передовую, в окопы. И чудак Соснов обиделся.
— Откровенно, мне он сегодня нравится. Непременно найду случай помириться с ним.
— Разве вы в ссоре?
— Я как-то сказал ему, что он герой не социалистического реализма: форма в нем не соответствует содержанию.
Калитин захохотал:
— Вообще он красив, дьявол. Женщины таких любят, они сентиментальны. — И, прервав себя на полуслове, воскликнул: — Ба, так это же Арина, любовь моя! — и ускорил шаг. — Я обязательно должен вас познакомить.
В дальнем углу в окружении толпы мужчин стояли мои новые знакомые Арина и Надя. Отчего-то кровь бросилась в лицо, чаще забилось сердце. Надя смеется, глаза блестят хмелем, светлые, как лен, волосы льются на плечи. Арина не безучастна к шутке, но сдержанна.
— Товарищи командиры, — пробиваясь сквозь плотное кольцо, издали крикнул Калитин. — Тут где-то место отведено для прессы!
Его появление встречено одобрительным шумом; он со всеми знаком, чувствуется — ему симпатизируют. С полуслова он завязывает беседу. Девушки поглощены им, смеются офицеры, острят. «Пресса, — подумал я, глядя на Калитина, — как она умеет быстро устраиваться в любых условиях и в любое время».
— Мой самый неактивный внештатный корреспондент, старший лейтенант Метелин, — представил он меня девушкам.
— Мы знакомы, — сказала Арина.
— Вот как?! Это опасно… для меня, — рассмеялся Калитин. — Но я верю в добропорядочность старшего лейтенанта, — и повернулся к Наде. — Как вы полагаете, можно верить ему?
Девушка пренебрежительно закусила губу:
— Старший лейтенант герой, но не моей повести.
Тут же Калитин воскликнул:
— Что, схватил щелчок по носу?
— От Нади получить щелчок — уже благодать, — отшутился я.
Откуда-то вынырнул Звягинцев: Генерал только что похвалил его за клуб, и он сиял, как никелированный самовар. Не утерпел о благодарности сообщить нам тут же. Но, честно говоря, хвалу стоило воздать скромному, невидному собою командиру саперного батальона: денно и нощно пропадал здесь человек, мудрил, выискивал, строил, чтобы было легко и удобно. Звягинцев налетал инспектором, и то изредка. И вот — он герой дня.
— Сапера, поди, забыл пригласить на концерт? — спросил я.
Звягинцев замялся:
— Его что-то не видно.
— Так устроена жизнь. Создают одни, лавры пожинают другие, — философски заметил Калитин.
На Звягинцева набросилась Надя:
— Он нас с Ариной и то не соизволил пригласить] Ему не до сапера.
— Я же тебе говорил, родная, завертелся. Дел по горло!
Когда что нужно Звягинцеву, — не унималась Надя, — он само внимание и чуткость. Едва же отошел — все из сердца вон. Удивительно, как это можно? Вы же обещали зайти.
— Плюньте на него, Надя, — посоветовал Калитин.
Звягинцев горячо стал оправдываться.
— Сделайте это в письменной форме, товарищ капитан, и мы опубликуем на страницах моей газеты.
Толпа вокруг росла. Полетели реплики, как дробь, ранили остроты. Звягинцев незаметно толкнул меня в бок: — Кто тебя тянул за язык вспоминать этого сапера? Надя теперь со света сживет, будет петь Лазаря. — И сощурил глаза. — Ну как, мила? Калитин глаз не сводит.
— Берегись, останешься с носом.
— Чепуха! Здесь в себе я уверен.
Калитин начал рассказывать анекдотическую легенду о двух солдатах и плененном генерале. Незаметно на меня покосилась Арина, в свою очередь я поглядывал на нее. Невольно стараюсь убедить себя, что первое впечатление самое верное; уходя из дома Варвары Александровны, я остался невысокого мнения о ее постоялицах; сейчас оно сильно поколеблено. Опять, как в лесу, охватила не поддающаяся сознанию тревога. «Я все про вас знаю», — хотелось сказать Арине. Она чуяла, что во мне бьется волнение, вызванное ею, и встретилась со мной глазами. Ее взгляда я не мог понять, то ли я причиняю ей неудобство своей назойливостью, то ли и она испытывает волнение, которого не может объяснить.
Рассказ Калитина насмешил. Надя откровенно расточала восхищение рассказчику. Ее глаза, которым и без того на лице было тесно, настолько они были велики, стали еще больше, обворожительнее, хмельнее. Звягинцев пробубнил мне в ухо:
— Сделай милость, уведи куда-нибудь редактора!
— Вы знаете, я один раз говорила с вами по телефону и не ошиблась: вы очень симпатичный, товарищ подполковник, — сверкнула белыми зубами Надя.
Калитин поклонился.
— Если бы физик Грей знал, для каких целей будет использован телефон! — не утерпел сокрушенно заметить Звягинцев.
— Да, телефон явно подводит, — поддержал я и в шутливой форме кратко поведал печальную повесть Иванова и Клавы.
— Никогда не верьте телефону, Надя, он представляет людей в лучшем, чем они есть, свете.
Подошел Соснов.
— Ну ты, брат, и влип! — обрадовался ему Звягинцев. — Расскажи, сделай милость, чем закончилось твое знакомство со связисткой?
Соснов не принял шутки.
— Глупость! Эти вносовцы — вояки-обозники — только и знают, что выкидывают фортели. Да и, кстати, — повернулся он ко мне, — сегодня только двадцатое. Вы, старший лейтенант, по-моему, еще находитесь под арестом?
Красивое лицо Соснова пылало, губы вздрагивали, кривясь в насмешливой улыбке. И с этим человеком я намеревался встретиться, чтобы разойтись приятелями! Собственно, делить нечего: чаша весов наших судеб постоянно на пределе, того и гляди оборвется и рухнет вниз, только у кого раньше — весь вопрос; быть его соперником я не намеревался и найти в его лице недруга — тем более. Но теперь, когда он, обуреваемый неприязнью, не мог придумать ничего лучшего, как приклеить мне ярлык обозника, — нет, уж теперь я не хочу искать в нем приятеля. Напротив, кого угодно, но только не друга.
— Видно, если уж человек лишен чувства юмора, то это надолго. Смотрите не удавитесь от тоски, товарищ капитан, — сказал резко я и отошел в сторону.
Концерта я почти не слушал. Выступали московские артисты. Аудитория неистовствовала. Соснов сидел недалеко от меня возле Арины и Нади. Там же пристроился и Звягинцев. Захваченные общим настроением, они тоже разошлись; Соснов то и дело выкрикивал: «Браво! Браво!» Надя вся подалась вперед, неистово аплодировала, подталкивала Арину, что-то горячо шептала ей в самое ухо. Арина — явная противоположность круглолицей подруги, сдержанная и искренняя, — тоже радовалась, тоже была счастлива, тоже не щадила ладоней, но все было другим — не крикливым и безудержным. Лишь однажды я встретился с нею взглядом; она точно споткнулась в своем восторженном беге, на долю секунды лицо ее преобразилось, застыло, и опять вся она отдалась сцене.
