Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Потом опять появилась голая девушка. Подержав над головой вырезанный из черного картона четвертый номер, она прошлась взад и вперед по эстраде и ушла, подарив меня такой же многообещающей улыбкой. Впрочем, это мне показалось, что она улыбнулась только мне. Ту же улыбку она послала в разные другие места зала, и каждый из сидящих за любым другим столом легко мог принять ее на свой счет. И к тому же она вовсе не была голой. Это ее трусы и бюстгальтер, так ловко подогнанные к цвету тела, ввели меня в заблуждение.
Она ушла, а на ее месте появилась очень строгая на вид женщина в длинном черном платье. Она что-то спела. А потом к ней подошел мужчина в черном фраке, и они степенно и важно принялись танцевать что-то вроде танго, в конце которого он поднял ее над собой в таком положении, что ноги ее оказались выше головы, и черное платье сползло к подмышкам, открыв нашим взорам то, что принято показывать только на пляже. В таком виде он и унес ее с эстрады.
А пятым номером выступили две девушки, у которых вместо бюстгальтеров были нацеплены какие-то блестящие чашечки, не полностью закрывающие их груди, а вместо штанов — треугольники на лямках, тоже усеянные блестками. Они попрыгали немного, высоко вскидывая голые ноги, и убежали, после чего был объявлен перерыв.
Я уже начинал бояться, что даром выбросил свои шестьсот марок, из которых половина ушла швейцарам, не желавшим пускать меня в рабочем костюме. Его могло не оказаться в ресторане. Или же он мог выступить в одном из первых номеров и затем уйти. Надо было узнать об этом точнее. Я начал озираться, вытягивая шею. В это время среди столиков появилась та самая девушка, похожая на голую. У нее в руках был картонный щиток, весь утыканный мелкими бумажными цветами, которые она стала продавать, не называя цены. Каждый был волен заплатить сколько мог. И, конечно, никто не решался дать мало такой красавице. А она, обходя столы, улыбалась каждому мужчине с таким видом, словно давала понять, что именно ему она обещала перед этим с эстрады нечто заманчивое.
Да, она немало собрала денег в пользу какого-то общества, эта девушка, за свои цветы, хотя мужчины охотнее рассматривали ее грудь, живот и ляжки, нежели щиток с цветами. Когда она подошла к моему столику, я спросил, будет ли сегодня петь господин Муставаара. Она кивнула головой и сказала: «Да, будет». Такое сообщение стоило того, чтобы оценить ее цветок в сто марок, за что я получил от нее еще одну лишнюю улыбку, полную самых заманчивых обещаний.
И вот он появился наконец. Издали я не увидел в нем никаких перемен. Все так же белели его зубы среди расплывшихся губ, и был он все так же красив и статен, сволочь.
Он спел три песни. Первая песня была о женщине, тоскующей у камина, вторая — о белой акации, у которой гроздья душистые вновь аромата полны. Не знаю, понимал ли его в зале кто-нибудь еще, кроме меня, но голос его так забирал за душу, что он получил немало хлопков и в ответ на них спел еще «Очи черные».
После его ухода я уже не задерживался за столом и скоро очутился на улице, где занял такую позицию, чтобы держать под наблюдением оба выхода. Для этого мне пришлось отойти к стоянке легковых машин, подальше от света фонарей. Сильный ветер и дождь пополам со снегом слепили мне глаза, заставляя меня то и дело отворачиваться от дверей и заглушая всякие уличные звуки. Это привело к тому, что кто-то крепко ударил меня сзади по плечу и сказал:
— Ну, поехали!
Я оглянулся. Это был Муставаара, которого я подкарауливал. Он тоже всмотрелся в мое лицо и сказал:
— А-а! Это ты. А где мой Урхо? — И, выпрямившись, он крикнул через мою голову: — Эй, Урхо! Ты где?
Потом он еще раз внимательно всмотрелся в мое лицо и спросил по-русски:
— А ты здесь по какому случаю? А-а, понимаю. Сейчас буду к твоим услугам. Эй, Урхо! Вот мерзавец! Чухонская морда! Никогда его нет на месте.
Продолжая смотреть куда-то поверх моей головы, он отстранил меня рукой в сторону и, сделав мимо меня два шага, крикнул по-фински:
— Урхо! Ты куда пропал, перкеле! Мы же опаздываем!
В этот момент он стоял ко мне спиной, и мне ничего не стоило всадить в нее нож между лопатками сквозь длинное черное пальто с меховым воротником. И я даже выхватил нож и даже приготовился сказать ему напоследок нужные слова, чтобы после них сразу размахнуться и ударить, но не мог ни сказать, ни ударить. Что-то сковало мне руку и заткнуло горло.
А он еще раз прокричал сквозь ветер и снег имя своего шофера, и на этот раз тот откликнулся с другого конца стоянки. Тогда, даже не оглядываясь на меня, он отвел руку назад, ткнул меня небрежно пальцами в грудь и, сказав: «Сейчас», направился туда. Скоро там хлопнула дверца, и машина ушла вместе с ним. А я остался стоять с ножом в руке под осенним снегом и дождем.
На следующий день я снова пришел к ресторану «Балалайка». Но он уже не появился в нем. Он уехал в Швецию, чтобы оттуда затем переправиться куда-то в более крупную страну, где жила его семья.
27
Но я не собираюсь вам рассказывать о Муставаара. На него ли мне еще тратить свои мысли и слова? О, бог мой! Как будто я не смогу обойтись в своем будущем рассказе без упоминания его проклятого имени. И не так уж часты и не так длительны были у меня с ним встречи, чтобы уделять им внимание. Еще два раза принесли его черти в Кивилааксо и больше едва ли принесут…
Я к тому времени опять исходил немало дорог со своей парусиновой котомкой за плечами, не зная, где приклонить голову. Дольше всего я задержался в дачных местах вблизи Хельсинки и на южном побережье. Везде люди строились, и работы мне хватало не на один год. Это были трудные годы для страны. Если бы продолжал жить старый Илмари Мурто, он сказал бы, что такие годы естественны для Суоми с тех пор, как она вздумала задирать Россию. Но я не Илмари. Моя голова вдвое меньше его головы, и в ней едва хватает места для заботы о самом себе.
Годы были трудные для Суоми. Еда и одежда выдавались по карточкам, а деньги не стоили ничего. Они попадали ко мне в довольно большом количестве, наши послевоенные деньги, однако бесполезно было пытаться что-либо видное на них купить. Зато они вполне годились для уплаты моего старого долга за новый дом. Я без особенных лишений полностью рассчитался с Арви Сайтури менее чем за три года. А потом стал зарабатывать на себя.
Постепенно дела в стране опять повернулись к лучшему. Куда же им было иначе повернуться? Ведь это была финская страна, и двигал в ней делами финский человек. Кто другой на свете мог бы в этом с ним сравниться? Никто. Любой другой не рискнул бы сюда проникнуть на поселение в те отдаленные времена, когда еще не было здесь хозяина. Любой другой бежал бы без оглядки из этого угрюмого угла земли, где все пространство заполняли холодные скалы, мох и дерево, пригодные без человека разве только на то, чтобы служить надгробием всему живому. Никого не могли они порадовать своим видом и никого не могли привлечь к себе на жительство. Только финн сумел разглядеть скрытую в них красоту, и только он сумел извлечь соки жизни из этого мертвого царства.
Откуда взялось у него это умение оживлять бездушный камень? Не сидело ли оно в нем еще в те давние времена, когда он двинулся с востока к берегам прохладных северных рек? Какая причина заставила его избрать именно это направление? Только одна, как видно, могла быть к тому причина. Железное упорство и угрюмость, скрытые в нем, искали природу, таящую в себе те же качества. И в течение столетий он продвигался и продвигался на север, пока не ступил на этот безжизненный гранит, где встретил наконец испытания, достойные его сил.
Судьба знала, кого привести в этот холодный, мертвый край. Она искала сердце, способное испытать любовь к этой неприветливой угрюмости, и не ошиблась в своем выборе. Сердце финна прониклось теплотой к суровой красоте открытого им нового края, и этот край дал ему в ответ на сердечную ласку все, что было необходимо не только для поддержания жизни, но и для услады его взора и души. С той поры душа финна составила с этой угрюмой природой одно целое, и уже невозможно было представить их раздельно. И тем дороже для финна стал этот край: ведь понадобилось вложить в него очень много человеческого тепла, много пота, крови и слез, прежде чем отозвался он на это своими дарами.
Медленно и трудно обживалась эта земля человеком. Не раз проходила по ней война, пожирая скудные припасы жителей. Но снова неутомимые финские руки возрождали разрушенную жизнь. Поколение за поколением упорно сопротивлялось чужеземцам, словно бы отстаивая свое право обитать в этом холодном скалистом безмолвии, ревниво оберегая цельность своей финской души.
И вот плоды их усилий: на месте суровой северной пустыни создано зажиточное государство маленького народа, которому вежливо кланяются теперь за это великие народы. На бесплодном камне выросли красивые города и селения, не уступающие по своему благоустройству городам народов с более счастливым климатом. На бесплодном камне вырастил финн сильное потомство высокорослых и статных людей. На бесплодном камне создал он такой избыток товаров, что постепенно начал уделять от своего избытка другим народам сотни и тысячи тонн свинины, масла, яиц, не говоря уже о древесине, целлюлозе, бумаге и мелких судах. Какой другой народ сумел бы совершить такое чудо?
