Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
Но я все-таки прошел в свой дом и даже поклонился Улле Линдблум, которая милостиво протянула мне руку в замшевой перчатке и сказала:
— Что это вы таким букой глядите, Аксель? Или не рады возвращению к своей очаровательной хозяйке? Жена ваша — прелесть. Она обворожила все наше общество. Вы должны гордиться такой женой. А вы даже не даете себе труда понять, каким сокровищем владеете. Неблагодарный вы! Вам на руках ее носить надо!
Она всегда очень много и быстро говорила, эта цветущая, круглолицая Улла, у которой рядом с румянцем щек вся остальная кожа лица и шеи была нежная и белая как молоко. Она любила много говорить еще и потому, что это позволяло ей показывать людям свои красивые белые зубы в окружении накрашенных губ. А кончив говорить, она обыкновенно оставляла свой рот приоткрытым, чтобы продлить для собеседника приятное зрелище. Моя Айли, как я заметил, тоже усвоила эту манеру приоткрывать без надобности рот для показа своих зубов, хотя он у нее и в закрытом виде был не менее красив. Но одинаковые манеры и похожие платья не делали их самих похожими друг на друга. И тем не менее миловидны они были обе, несмотря на разницу в полноте, цвете волос и кожи. Каждая из них сохраняла свое, не подавляя своей миловидностью другую, а скорее даже дополняя ее. Уж не потому ли Улла и выбрала мою Айли себе в подруги?
Но не мне было разбираться во всем этом, ставшем для меня чужим. И не ей было давать мне советы по поводу Айли. Я сказал:
— Найдутся руки посильнее моих, чтобы ее таскать.
Улла вызывающе вскинула голову, рассыпая на обе стороны от нее свои белокурые волосы, и сказала, отворачиваясь от меня.
— Видно, что и вас коснулись всякие вздорные слухи. А вы бы меньше им верили. Они неизбежны там, где у мужа красивая жена, смею вас уверить.
— Да, неизбежны, как и всякие черные опасности, о которых нейти Улла не может не знать.
Так я ответил ей, намекая на фамилию Муставаара. А она сказала пренебрежительно:
— О, господин Муставаара с его солидными знакомствами в международных сферах стоит вне упреков. И общение с ним, даже косвенное, для некоторых вообще незаслуженная честь…
Тут она обернулась к Айли, сказав ей:
— Кстати, ты знаешь, бедный Рикхард! Вот они где сказываются, наши трудные времена, когда марка без конца падает и падает в цене. Ему необходимо как можно скорее уехать, а денег на океанский теплоход недостает. Подумай только: поступило требование привлечь его к суду за жестокости в лагере. И от кого поступило? От имени финских рабочих и крестьян. Какая нелепость, правда? Это же были русские! Они по заслугам получали. За войну против финнов. И вдруг финны — в их защиту. Абсурд! И вот надо ехать, а денег нет. Россия поглотила все его сбережения. И теперь он временно поет в ресторане «Балалайка». Но как он поет! Ай-ай-ай! Это что-то божественное!
Я не стал вмешиваться в их разговоры и, чтобы легче было дождаться их отъезда, выкурил подряд две солдатские сигареты. Я привык это делать в трудные моменты окопной жизни. Не то чтобы мне нравилось курение, а просто непривычная возня с табачным дымом помогала мне на время отвлекаться от чего-нибудь неприятного. И тут я тоже отвлекся на то время, пока Айли готовилась к отъезду в Алавеси. А когда они уехали наконец, я принялся укладывать в чемодан одежду и некоторые мелкие вещи.
Среди мелких вещей был также мой пуукко, ждавший меня три года. Но его я не стал класть в чемодан. Ему я готовил другое назначение, для чего тут же наточил его немного на бруске. Собрав чемодан, я оставил Айли нужную записку и отнес свои вещи к Орвокки Турунен, у которой муж вернулся с фронта без руки, а зять совсем не вернулся, оставив ее младшую дочь вдовой.
К Арви Сайтури я не собирался заходить, но он сам окликнул меня из своего сада на моем обратном пути от Орвокки. Я остановился. Как-никак он тоже был для меня в некотором роде своим человеком. Кто, как не он, торговал меня еще в далеком детстве на человечьем рынке? И позднее не он ли научил меня заменять отдых работой в промежутках между другими работами? Я остановился, а он легко перескочил забор и подошел ко мне, протягивая руку, чего не делал никогда раньше. Рука у него была крепкая, сухая. И сам он был сухой и крепкий, готовый жить еще очень долгие годы, несмотря на свои полсотни лет. Окинув меня взглядом из своих узких глазных щелей, подпертых со всех сторон морщинами, он сказал:
— Ну, как? Отвоевался? Живым ушел? Руки, ноги целы? Молодец. Мне тоже повезло. Но могло быть хуже. Да. Зато я понял, что помогло им повернуть исход войны. Довольно было увидеть в деле одного из них, чтобы понять, как выглядел весь их фронт на трех тысячах километров. Мы дешево отделались — вот что я тебе скажу. Не то будет нашим союзникам. О-о, лучше бы им на свет не родиться. Но это их дело. У нас хватит своих забот. Я тебе вот что хотел сказать. У меня сейчас два переселенца работают. Одному срок на рождество. Можешь гулять до его ухода. Но если хочешь, приступай хоть завтра. Тебя я в любое время возьму, чтобы дать тебе отработать свой долг.
— А если я деньгами выплачу?
— Деньгами? Ты хитрый! Я так и понял, когда получил твои две тысячи солдатские. Но что мне теперь в той сумме? Я работой хочу получить.
— С вашего разрешения, хозяин, я выплачу деньгами.
— Вот как! Деньгами все-таки? Твое право, конечно. Увеличить сумму не в моей власти, хотя ей теперь грош цена. Ну, а если я сокращу намеченный нами срок отработки долга наполовину, а?
— Я бы просил деньгами принять.
— Ну и черт с тобой!
Он рассердился и хотел уйти, но, подумав, спросил:
— Или жена причиной? Не хочешь больше с такой вместе жить? Но ты ее отсюда не гони. Пусть она сперва брата сюда переманит. Ему там одному, пожалуй, не очень весело живется с тех пор, как умер тот большой, умный дурак. Да и тебе не вредно было бы всю родню рядом иметь. Оставайся работать!
— Нет, я деньгами…
— Деньгами! А куда пойдешь деньги добывать? На лесопилку к Линдблуму? Только не туда! Там Антеро Хонкалинна живо тебя в свою коммунистическую веру обратит. Навязался тут на нашу голову. Отца выпустили из тюрьмы после зимней войны, так тот хоть на этой войне пригодился, пока не убили. А сын едва вылупился и уже по отцовской дорожке норовит идти. А главное, тронуть их теперь не смей. Законом допущены. Жили, жили без них, а теперь над каждым своим шагом думай: так ли его сделал, не попасть бы в их колючую газету. И откуда их высыпало столько после войны? И все они за дружбу с Россией. Даже твои приятели за лощиной Ууно и Оскари стали поминать ее добром, как будто не от нее все наши несчастья. Ну, иди! И помни, что в любое время работа для тебя есть. Но если в коммунисты пойдешь — не приму!
Я не пошел к коммунистам. Нечего мне было там делать. Там привыкли думать об устройстве жизни целых народов, а я никак не мог устроить одну свою маленькую жизнь. Заниматься коммунизмом было к лицу молодому Антеро Хонкалинна из Алавеси, потерявшему на войне отца. Это он сумел так сколотить рабочих лесопилки, что они добились от Линдблума повышения платы за свою работу. Это он всюду кричал о том, что войны больше не должно быть в Суоми и для этого нужно избирать подлинно демократическое правительство. Это он сумел раскрыть склад оружия у торговца деревянными изделиями в городе Корппила. А создание этого склада не обошлось без участия везде успевающего Арви Сайтури. И это было главное, почему он возненавидел молодого Антеро.
Но меня все это не касалось. Совсем другими заботами была полна моя голова, когда я покидал свою дымную хижину с парусиновой котомкой за плечами, в которой лежали мои инструменты и пара белья. Мне было не до Антеро Хонкалинна, так внимательно взглянувшего на меня в то время, когда я шел через Алавеси к остановке автобуса. И менее всего мог бы я пожелать зла ему, мирно прошедшему мимо меня со своей черноглазой сестрой, тоже работавшей у Линдблума, где-то на его шерсточесальной фабрике. Не Антеро был в это время у меня в голове, а ресторан «Балалайка», до которого мне нужно было скорей добраться.
Я боялся, что опоздаю. И действительно, когда я вошел в ресторан, голая девушка вынесла на эстраду крупную цифру «3». Это означало, как я после догадался, что уже два номера было исполнено и объявлялся третий. Она подержала закрепленную на палке цифру над головой и, улыбнувшись мне такой улыбкой, словно обещала что-то, ушла с эстрады.
После нее вышел крупный парень в трико. Он оказался акробатом, правда отяжелевшим немного. Но все же он сделал заднее сальто, от которого дрогнула вся эстрада, а потом принялся выгибаться назад, просовывая голову между ногами, становиться на руки, прыгать лягушкой. Давалось ему все это трудно. Как видно, жизнь в окопах нарушила гибкость его членов. Тем не менее за некоторыми столиками парни помоложе ревели от восторга и топали ногами, одобряя каждый его прыжок.
