Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Шапи шел и шел, не замечая дороги. Незаметно наступила ночь. Горячие звезды освещали ему путь. Но вот и они исчезли за тучами. Стало так темно, что нога, ступающая на ощупь, вполне могла угодить в пропасть.
Вершины и ущелья, небо и земля слились в один клубок, все в природе стихло, словно прислушиваясь. Потеплел и уплотнился воздух. И вдруг небо прорезала молния, тяжело ухнул гром, и целые потоки воды пролились с неба. Шапи бросился бежать. Но спрятаться было некуда. Не прошло и минуты, как с него уже ручьями текла вода.
И вдруг в этой хлещущей, захлебывающейся водой мгле мелькнул огонек. И Шапи побежал к нему. Но огонек, казавшийся совсем близким, все отдалялся. Только на рассвете, когда посветлело небо и утихнул дождь, незадачливый путник, промокнув до нитки, добрался наконец до заветного огонька.
Это оказалась старая мельница. Не та, которая мелет муку, а та, что обрабатывает льняные семена, из которых горцы готовят урбеч.
Давно уже ветряные мельницы, в которых горцы мололи муку, заменили электрическими. А эта осталась еще от дедовских времен.
Шапи, дрожа от холода, подошел к деревянной двери, покрытой множеством трещин, как сетью морщин, и потянул на себя металлический крюк, до блеска отполированный тысячами рук, что за долгую жизнь мельницы прикасались к нему. Но дверь не поддалась. Однако ровный стук мельничных жерновов говорил о том, что там кто-то есть. Видно, дверь была заперта изнутри. Тогда Шапи осторожно постучал, и тотчас на пороге появился старик. Был он маленький, настоящий карлик, но с большой окладистой бородой. Словно гном из сказки.
— Дедушка, — сказал Шапи, — я заблудился и попал под дождь. Можно мне войти?
— Конечно, сынок. Пусть твоя нога, что ступит на этот порог, знает только счастливые тропы, — и старик отступил, пропуская мальчика. — Как тебя зовут? — спросил он, когда Шапи уже вошел в помещение и с любопытством осматривался вокруг: ведь такую старинную мельницу он видел впервые.
— Меня зовут Шапи.
— Доброе имя, — похвалил старик, — Ты, конечно, знаешь, что оно означает?
Но Шапи покачал головой.
— Все сейчас ученые, а не знают, что означает собственное имя, — укоризненно проговорил старик. — Шапи — это неукротимый… Ну проходи, проходи, что же стоять на пороге? Да ты, я вижу, совсем промок, сейчас разожгу очаг.
Шапи шагнул в маленькую, тесно заставленную комнату… да так и замер: вся комната сверкала, как шкатулка с драгоценностями.
Приглядевшись, он увидел, что она заполнена всевозможными предметами из меди: кувшинами разной величины и формы, саргасами, лампами. Они громоздились на полках, стояли на полу, украшали стены. Посреди комнаты Шапи увидел кузнечные мехи, в углу большой очаг с дотлевающими багрово-красными углями. Свет от этих углей вспыхивал на меди, скрещивался лучами в жарком воздухе комнаты. Глубокой стариной веяло от этих медных изделий, сделанных искусной рукой, от грубого, но удобного очага, от закопченного чугунка, висевшего на толстой цепочке над очагом.
— Это моя лудильня, — пояснил старик. — Садись поближе к огню, — и он бросил около очага охапку мягкой травы, а в потухающий огонь — несколько пригоршней сухих кизяков.
Пламя вспыхнуло весело и ярко. Шапи почувствовал, как по всему его телу прошло тепло. Скоро его мокрая одежда стала исходить паром, а лицо так запылало от жары, что он даже немного отодвинулся от огня.
— Сейчас я заварю тебе тминный чай, — говорил старик, хлопоча у очага. — Он как рукой снимает простуду. Еще дед мой, бывало, говорил: «Тмин, тыква и урбеч помогают от всех болезней».
— И моя бабушка так говорит! — обрадовался Шапи.
Сладкий запах жареных льняных семян ударил ему в ноздри, и он невольно сглотнул слюну. Словно угадав его мысли, старик сказал:
— Вот выпей-ка, а потом я приготовлю тебе урбеч. Попьешь, поешь, уснешь и встанешь как новорожденный. Чего еще надо человеку!
Обжигаясь, Шапи с наслаждением глотал ароматный зеленый чай из эмалированной кружки.
Жар очага и горячий чай разморили его. Сквозь сладкую дрему, как уютное журчание ручейка, доносились до него ласковые льющиеся слова:
— А теперь сделаем лепешку из жареной муки. Дома всегда надо иметь муку. Неожиданно пришел гость, постучался среди ночи путник, вот как ты сегодня, — высыпь муку из мешочка, пропусти через сито, залей тминным чаем и меси себе. Через две минуты готово. Варить не надо. Печь не надо. Моя дочь живет в Махачкале и что ни день бегает за хлебом. Так я, как ни приеду, везу им эту муку, чтобы облегчить ей хозяйство. Так что же ты думаешь, приезжаю в другой и в третий раз, а мой мешочек так и стоит на подоконнике неразвязанным. Вижу, и мука уже стала черстветь. Ведь у них в комнатах слишком тепло. Ой, сынок, разбаловали людей. Представляешь, даже очаг разжигать не надо, чиркнул спичкой — и пламя готово. Ни тебе дров, ни кизяков. И воду греть не нужно. Она сама, горячая-горячая, идет из крана. Уж не знаю, где ее греют и кто? Какие-то железки стоят под окнами и согревают всю квартиру. И хлеб покупают готовый. Даже тесто замесить и то лень. И детей растят неправильно. Вот у моей дочери двое сыновей. Так до такого баловства дошли, даже хлеб с маслом в помойное ведро выкидывают. Ведь это какой грех! Как-то я посадил их возле себя и говорю: «Хлеб надо ценить, я в вашем возрасте никогда не ел хлеба досыта…» Так что же ты думаешь, сынок, расхохотались они мне в лицо и говорят: «Ну да, он достается потом и кровью, это мы все знаем, дедушка», — и убежали.
Всю жизнь судьба вела меня по тропинке, петляющей над пропастью: и упасть не давала, и на солнечную поляну не выводила. В детстве батрачил. Потом ушел в партизаны, за новую жизнь сражался. Женился. Жена мне досталась ух и с норовом! Тогда религиозные фанатики с помощью кулаков решили вернуть прежние порядки, еще времен газавата, — все пандуры перебить, куренье запретить, девочкам с одиннадцати лет закрывать лицо. А новая-то жизнь уже бурлила вокруг, уже слала нам своих гонцов. Вот моя невеста вместе со своими подругами решила посмеяться над шариатом. Возвращаясь с родника, они закрыли не свои лица, а морды ишаков. Что тут
