Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Лишь горы стояли недвижно и невозмутимо.
Умужат за всю свою жизнь только раз видела такой ураган, да и то в раннем детстве. И еще слышала от стариков, что в каком-то далеком году, кажется в прошлом веке, весь собранный урожай до последнего колоска унес ветер.
Она вспомнила, что девочкой видела, как женщины ловили разлетающиеся по полю колосья и, сложив в кучу, припирали их камнями, И сейчас, на ходу завязывая платок, Умужат вместе со всеми поспешила в поле.
Там, на открытом пространстве, ветер бушевал невообразимо, он подхватывал целые охапки колосьев и, кружа, нес над полем. Увидев эту картину разрушения, женщины с криками бросились догонять разлетающиеся колосья. Они собирали их в платки, в подолы, наскоро вязали в снопы и придавливали сверху камнями.
Трудно передать ту меру ущерба, который нанесла аулу разбушевавшаяся стихия: ветер сорвал с петель не одни ворота, побросал с крыш заготовленные на зиму кизяки, развеял по свету сено.
Полдня свирепствовал ветер. Шесть суток, не зная отдыха и сна, женщины пытались сохранить то, что еще можно было спасти. Никогда еще луна не была так необходима, как в эти ночи. И она светила вовсю, словно природа пыталась хоть чем-то компенсировать тот ущерб, который нанесла людям.
Но именно это бедствие вернуло Аминат к жизни. Вместе со всеми она собирала колосья и снова складывала их в снопы. А на шестое утро, последнее утро их труда, который смело можно было назвать подвигом, она вдруг предложила спеть песню.
Женщины переглянулись: уж не помешалась ли она с горя? Одетая во все черное, с бледным, как туман, лицом, на котором лихорадочно горели огромные глаза, с космами растрепавшихся, торчащих из-под платка белых волос — то ли седина тронула их, то ли посеребрила луна, — она и вправду казалась помешанной.
Но, уловив недоуменные взгляды, Аминат сказала:
— Вижу я, что вы удивляетесь. Может, даже осуждаете меня. А вспомните, что рассказывают о матери Шамиля. Когда тревога за сыновей становилась совсем невыносимой, она собирала у себя женщин, и они пели.
И тогда Умужат обняла за плечи подругу и тихо-тихо запела:
Бесконечный летний день
Много раз сменяла ночь.
А во мне кипела кровь
Лютой злобою к врагам.
И все женщины подхватили:
Ночь бескрайнюю зимы
Много раз сменял рассвет.
Я ждала — вернется сын,
Головы срубив врагам.
А через два дня Аминат решила отправиться на пастбище на стоянку отар.
— Ты, Умужат, меня не уговаривай, я знаю, что завтра вы хотите без меня отправить овец на кутаны. Но учти, я все равно пойду, я свои отары никому не отдам.
— Но у тебя такое горе, — запротестовала Умужат.
— Это горе на всю жизнь со мной, — отпарировала Аминат. — А дома мне будет еще тяжелее.
…Уже брезжил рассвет, когда Аминат наконец добралась до стоянки. Собаки с громким радостным лаем бросились навстречу и стали лизать ей руки.
Воспоминания Аминат прервались так же неожиданно, как и возникли.
Измученная всеми событиями последних дней — и вестью о том, что Машид провалился на экзаменах, и поездками в район, в военкомат, и подготовкой к проводам, и, наконец, самим застольем, Аминат уснула там же, где сидела, — на куске войлока, застеленном поверх паласа, отбросив руку с детским рисунком Ахмади.
Засыпая, она слышала доносившиеся со двора веселые голоса, взрывы смеха, обрывки песен…
Словом, веселье было в разгаре. Последним, что уловило ее сознание, перед тем как померкнуть, провалиться в сон, был взволнованный голос Шапи: «Узлипат, прошу тебя, не уходи. Мне надо поговорить с тобой… слышишь, Узлипат…»
XV
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Вчера Узлипат сказала, что принесет ему кувшин для переделки. И теперь с самого утра у Шапи все валилось из рук. То и дело он вставал на стул и заглядывал в осколок зеркальца между двумя окнами лудильни. Как бы он хотел, чтобы высота этого стула была прибавлена к его росту. Тогда, может быть, Узлипат разлюбила бы этого верзилу, этого выскочку Башира и обратила внимание на него, Шапи. А то кому же понравится такой коротышка?!
На годекане Шапи обычно выбирал самый высокий камень и потому чувствовал себя равным среди равных. За рулем машины он тоже не ощущал своей ущербности — ведь когда человек сидит, не видно, какой у него рост. А вот стоять рядом с Узлипат, задирать голову, чтобы увидеть ее лицо, — это было для Шапи истинным мучением.
«Не буду вставать, когда она войдет, — решил Шапи, — зачем лишний раз показывать ей свой рост».
И тут же вскочил, потому что в проеме дверей, улыбаясь как ясный день, остановилась Узлипат. В опущенной руке она держала потускневший кувшин.
— Вот, Шапи, это кувшин еще моей прапрапрабабушки. Смотри, какой он неуклюжий. — Узлипат рассмеялась, закидывая голову; при этом нежно задрожала ямочка на ее белой шее. — Я хочу, чтобы ты сделал из него высокий, стройный, красивый кувшин.
— Но в твоем высоком кувшине воды будет помещаться втрое меньше, чем в этом, — сказал Шапи, больше задетый за живое словом «высокий». — Дело ведь не в росте, а в том, что внутри. Ты со мной согласна?
— Да, Шапи.
— Виноградный куст невысок, а какие на нем ягоды! Они прозрачные, как душа доброго человека. Ты со мной согласна?
— Да, Шапи.
— Есть книги с нарядными, красивыми обложками. А читать их скучно. Ты согласна со мной?
— Да, Шапи.
— Посмотри на поле зрелого хлеба. Все выше поднимается стебель с пустым колосом. А тяжелый, полный колос гнется к земле. Так же и деревья. Чем больше плодов, тем ниже ветка. Только бесплодные тянутся в небо. Ты со мной согласна?
— Нет, Шапи. По-твоему выходит, что все мужчины высокого роста пустоцветы.
И Узлипат, тряхнув головой, круто повернулась и выбежала из лудильни.
«Обиделась за своего Башира, — подумал юноша, вертя в руках принесенный ею кувшин. — И зачем я все это говорил? Все равно ее будет привлекать внешняя красота. Вот и кувшин принесла переделать, чтобы стал высоким и стройным. А не знает того, что это из-за нее я стал лудильщиком».
В тот день, когда Шапи нечаянно подслушал, как девчонки издеваются над его запиской, он ушел из аула,
