Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки

– Вас поразил митинг? – спросил англичанин.

– Нет. Что же – это советские будни, – ответил филолог.

Поезд стоял в тупике, – поезд впер в Россию. Вот и все.

Вот и все.

Впрочем – вот, чтоб закончить главу, как вступление: –

– о неметельной метели.

Я не знаю, как это зовется в народе. Это было в детстве, в России, в Можае. Это был, должно быть, сентябрь, начало октября. Я сидел на окне. Напротив был дом – купеческий, серый, дом Шишкиных, направо площадь, за нею собор, где ночевал Наполеон. Против дома Шишкиных, на углу стоял фонарь, на который в пожарном депо отпускалось конопляное масло, но который никогда не светил. Ветер был такой, что у нас повалился забор, у Шишкиных оторвало ставню и сорвало железо с крыши, фонарь качался: – ветер был виден, он был серый, – он врывался, вырывался из-за угла, нес с собой серые облака, серый воздух, бумажонки, разбитое решето, ветер гремел калитками, кольцами, ставнями – сразу всеми со всего переулка. Была гололедица, земля вся была в серой корке льда. Одежда на людях металась, рвалась, взлетала над головами, – люди шли, растопырив все конечности, – и у фонаря люди, сшибаемые ветром, – все до одного, – бесполезно стремясь ухватиться за столб, выкидывая ногами крендели, летели вслед за решетом. Мой папа, доктор, пошел в земскую управу, на углу он вскинул ногой, рукой хотел было схватиться за столб, – и еще раз вскинул ногой, сел на землю и дальше пополз на четвереньках, головою к ветру: ветер был виден. Мальчишки, – Васька Шишкин, Колька Цвелев, – и тут нашлись: они на животах выползли в ветер, и ветер их тащил по ледяной корке. – Была гололедица, был страшный ветер, как Горыныч, – и все было серо, отливающее сталью: земля, небо, ветер, дома, воздух, фонарь. И ветер, – кроме того – был еще вольным. – Мама не пустила меня в тот день на улицу, мама читала мне «Тараса Бульбу». Тогда, должно быть, сочинились стихи, оставшиеся у меня от древнего моего детства:

– Ветер дует за окнами,Небо полно туч.Сидим с мамой на диване.– «Ханша, ты меня не мучь». –

– Ханша –

это собака. –

1. С вышгорода – с Домберга, где старый замок, из окон Провинциального музея и из окон Польского посольства, виден весь город и совершенно ясны те века, когда здесь были крестоносцы и здесь торговали ганзейские купцы. Из серого камня под откосом идет стена, она вбита в отвес холма: Калеево, народный эпос, знает, что эта гора снесена по горсти – пращурами – рыцарями. Стена из серого камня упирается в серую башню, и башня как женская панталонина зубцами прошивки кверху. Домберг высок, гнездо правителей. На ратуше, на кирках бьют часы полдень, башни кирок и ратуши, готика, как застывшая музыка, идут к небу. Там, за городом, во мгле – свинцовое море, древняя Балтика, и небо, седое как Балтика. –

– Этой ночью палили из пушек с батареи в бухте у маяка, ибо советский ледокол «Ленин» поднял якоря и пошел без таможенного осмотра – в море, в ночь: без таможенного осмотра, и пушки палили перед его носом – в учебной стрельбе, – как сказано было в ноте, пользуясь ночным часом, когда не ожидалось кораблей. В посольстве говорили о контрабандистах, рассказывали, что в море, в Балтийском море, бесследно погибло пять кораблей, один эстонский, два финских и два шведских, были улики пиратства, подозревали, что пиратствуют российские моряки, Кронштадт, – и тогда же шептали о восстании корелов против России. –

– С вышгорода видны были снежные поля. В башне, как женская панталонина, поэты, писатели и художники устраивали свой клуб, с именем древнего клича – Тарапита. В башне до поэтов жили совы. По стене шли еще башни, две рядом назывались – Тонкий Фауст и Толстая Маргарита: Толстую Маргариту, где была русская тюрьма, разгромили в 1917 году белой ночью, в мае. – В старом городе извозцы ездили с бубенцами, ибо переулки были так узки, что два извозчицы не разъехались бы. Каждый закоулок должно было бы снести в театр, чтоб играть Эрика XIV, и Бокаччио мог бы украшать «Декамерон» стилями этих переулков. На острокрыших домах под черепицею еще хранились годы их возникновения: 1377, 1401, и двери во всех трех – кононных – этажах открывались прямо на улицу, – а на доме клуба черноголовых, древней купеческой гильдии, до сих пор из-под угла крыши торчало бревно с блоком, ибо раньше не было лестниц и во все три этажа поднимались с улицы по блоку на подъемной площадке, площадку на ночь оставляли под крышей и жили так: в нижнем этаже лавка и пивные бочки, в среднем – спальня и жена с детьми, в верхнем – склад товаров. – В полдень на кирках били колокола, из Домберга, из окон было видно, как помутнела Балтика и небо, и как идет метель на город. – Нет, не Россия. –

– В Толстой Маргарите была русская тюрьма. Россия правила здесь двести лет, – здесь, в древней русской Колывани. – Нет, не Россия: вместе с Россией несла все эти годы империи. Русский Октябрь хряпнул по наковальне 1917 года: – Великая Россия Великой Революцией метнула в те годы, теми годами, искрами из-под наковальни, – Эстией, Латвией, Литвой, – и Эстии, Латвии, Литве, в снегах, в морозах – суденышком, всеми покинутым, – поплыть в историю партизанствуя, отбиваясь друг от друга, от России, как от немцев, в волчьей мировой драке и русской смуте, возлюбить как Бельгия, себя, свои болота и леса. – Россия метнула Эстией, Литвой, Латвией, Монархией, – императорской культурой, – русской общественностью, – оставив себе советы, метели, распопье, сектантство и муть самогонки, – а здесь в древне-русской Колывани: –

– тор-го-вали ви-ном, маслом, мясом, сардинками, всем, хе-хе-хе, в национальном государстве, – совсем как десять лет назад в России. Историк, – размысли. Поэты кликнули клич – Тарапита! Культура – финско-нормандская. Средневековье смешалось с сегодня. Здесь запоют еще Калевичи. Здесь есть рыцари-партизаны, которых чтут, которые своею кровью защищали свое отечество от немцев, от большевиков, от смуты. Здесь в башне Тарапита поэты, писатели и художники, рыцари в рыцарском зале – бокалом вина, бочкой пива величали на родном своем языке, встречая русского, бежавшего от родины, писателя: они на родном своем языке говорили о своей нации, о своей борьбе за свой национальный быт и за демократию, – переводчик переводил, – русский писатель ответил по-русски, и его речь перевели, – тогда пили бокалы и кубки: –

– и все вместе потом стали русские петь студенческие песни о том, как «умрешь, похоронят» – –

– здесь женщины, чтобы помолодеть, мажут лицо какой-то змеиной едкой мазью, и с лица сходит кожа, растет новая, молодая, и женщина молодеет. –

– А где-то в другом месте, за тысячи верст и отсюда и от России, – от русской земли, – два человека, русских два писателя, – в воскресный день, в заполдни, – рылись в вещах, и они нашли коробочку, где была русская земля, – не аллегория, не символ, – а просто русская наша земля, – сероватый наш русский суглинок, увезенный в коробочке за тысячи верст: – и ах как тоскливо стало обоим, такая тоска по земле. Тогда перезванивали колокола на кирке, и они не слышали их: они были два русских изгоя. Хряпнул Октябрь не только октябрьскими слезками Эстии, Литвы и Латвии: если себе Россия оставила только советы и смуту, метель и распопщину, то те, кто не хочет русской мути, метели и смуты, кто ушел от России – тот вне России фактически. Имя им – изгои. В те годы было много Кобленцев. – И: просто русский сероватый наш суглинок,

а – –

Ресторан, лакеи, фраки, смокинги, крахмалы, дамы, оркестр румын, –

– Встаааать. –

– Смииирнааа.

– «Боже, царяа хрании, –

«Сииилы, державный – – –

в-c-d-e-f

h –

Улица, перекресток, там вдали клуб черноголовых, здесь ратуша, и на ней часы показывают одиннадцать дня, морозный день.

– Полковник Саломатин? – это басом, обветренным многими ветрами.

– Никак нет, изволите ошибаться.

– Оччень жаль, о-чень жаль! – хотя, впрочем, – очень приятно… – Я полковнику Саломатину должен дать в морду, – в морду-с! – он предатель отечества… С кем имею честь? – позвольте представиться: ротмистр русской службы Тензигольский. – Очень похожи на полковника Саломатина, – он предался большевикам! –

– Куда изволите идти? –

– Ах, пустяки, – надо зайти на перепутье выпить рюмку водки.

И потом в ресторане, после многих рюмок:

– Вы, конечно, коллега, заплатите?.. Э-эх, прос… Россию, все, все вместе, сообща. Что говорить. – И бас, обветренный всяческими ветрами, не умеет быть тихим, – а глаза, также обветренные, смотрят в стол. –

k-m – –

русская же ф, фита, отмененная, неотменимая новым правописанием в России, – будет, есть в конце русской абевеги. – –

В полдни с вышгорода видно, как идет метель. Полдни.